Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Если ты спросишь, чем я занят в эту пору, я отвечу, что сочиняю письмо аббату – с таким прилежанием, словно не стоит надо мною множество дел, и важных, и неотложных, наперебой требуя моего внимания. «Чьим именем, – говорю, – начать мне это письмо, поставив его рядом с твоим, если не именем дружбы? Как говорит красноречивейший поэт,

оно давно связует нас, оно великие отрады и утешения мне подавало, оно же дает мне ныне просить о снисхождении. Ведь сладостная беседа, благое приятельство, общение неустанное, любовь к Писанию, отрада речей, любезность нрава, к одному стремление, от одного отвращение сочетали две души в простоту единства. Да устыдятся философы и вспять обратятся языки академиков, которые полагали, что простому не воссиять из сложного состава. Вот, двое сходятся воедино, и Аристотелевой тонкости изнемогает прилежание, которое, доверяясь многообразию слов, не ведает тайны неделимого единства и, полагаясь на различение внешнего, не входит под кров внутреннего человека. С тобою радуюсь, обеим Фортунам с тобою посмеваюсь: благосклонная, если ты ее разделяешь, прибавляет радости, неприязненная, если ты сострадаешь, отнимает тягости. Теперь же, побуждаемый твоим благорасположением собрать вместе письма, которые я отправлял разным лицам, и как бы сложить в один ворох злаки различных полей, я не знаю, что мне надлежит делать, и медлю в сомнительных мыслях. Ведь среди разных занятий, среди многообразных попечений моего сана и тяжело мне что-либо писать, и еще тяжелее противуречить вашему настоянию; а если бы знал я заранее, что мои письма привлекут внимание людей столь достойных, то все, что могло бы в них задеть утонченный слух, неусыпное мое бдение выправило бы и отшлифовало с великим тщанием и попечением. Ныне же в их природной безыскусности, как они созданы, опасливо предстают они вашим очам, скорее ожидая себе суда, чем домогаясь милости, и в том найдут высшую себе мзду, если не будут вовсе отвержены, но удостоятся некоего снисхождения. Ведь вам ведомо, что не всегда сила и удачливость нашего дарования соответствуют желаемому, иногда же пишущему случайно подворачиваются похвальные выражения, которых не обретешь ни непомерными стараниями, ни прилежными раздумьями; иногда и скудость предмета понуждает писать короче, и свойство лиц делает письмо то пространнее, то проще, то небрежнее. Итак, несодеянное мое пусть увидят и простят очи ваши, и в книгу памяти пусть запишется из моих сочинений то, что содействует спасению: ведь иногда открывает Бог младенцам то, что утаивает от мудрых, и прокаженными было возвещено спасение Самарии. Если же что будет иногда вплетено здесь от языческих писаний, вы не зазрите: ведь и Давид из венца Мелхома, идола аммонитского, себе сотворил диадиму, и Павел апостол в укоризну критянам применил слова поэтические». Многое подобное пишу я ему, тщательно прибирая и взвешивая каждое слово, словно уже согласился с ним, а между тем стыдливость моя – не знаю, благая или ложная – не хочет выходить на люди, желая всегда оставаться в потаенных покоях дома своего.

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Снова я о том, что меня заботит, – прости, что я никак не сойду с одного места, словно жду, когда дуб на нем вырастет: не знаю, что мне думать о словах аббата, должно ли послушаться его предложения. Удивительное зрелище увидел бы ты, если бы заглянул внутрь меня: там благоразумие жестоко бьется с тщеславием, и во время схватки они обмениваются обличьями, так что я уже не могу уследить, какой удар кому принадлежит. Аббат словно понукает меня шпорами Валаама, но многого я страшусь: меня, начавшего говорить, обличит скудость знания, меня осудит младенчество языка, на меня, как еще живущего, с презреньем взглянет современность. Перебираю свои прежние письма и не вижу в них решения: он хвалит, но я не хвалю. Не посмотришь ли и ты? Вот одно, писанное несколько лет назад: аббат после некоей беседы с нашим епископом, которого смущали слухи о десятине, спросил меня, что бы я сказал на его месте и какие доводы привел. Вот что я сочинил, от его лица обращаясь к епископу.

«Вышло, как мы слышали, распоряжение короля, дабы был переписан весь галльский мир и отягощена десятиною Церковь. Так исподволь войдет десятина в обыкновение, и единожды допущенное злоупотребление введет Церковь в постыдное рабство. Не замедли же, досточтимейший отец, в деле Христовом, да не будет связано у тебя слово Божие и достоинство Церкви не умалится; к тебе взывает Господь устами пророка Своего Иеремии: «Стань во дворе дома Господня и поведай всем градам Иуды все слова, какие Я заповедал тебе». Исполни свою службу, верни врученный тебе талант с лихвою и не ревнуй злокозненным: о епископах говорю, что окружают короля льстивыми речами, псы немые, не могущие лаять. Сквозь стадо льстивых зверей выйди на средину чертога: не страшись возмущения владыки, ни чела нахмуренного, ведая, что ковчег Господень пленяется и народ от меча гибнет, когда священник небрежет исправленьем сыновей; свободно приступи к нему с увещаньями, ибо где дух Господень, там свобода; не бойся ничего: разве немощна рука Господня, творившая великое во Израиле?

Не тогда ли более всего нужен королю разумный совет, когда его гневливость подстрекают языки льстецов? Панэтий в «Тускуланах» утверждает, что ни вождь на войне, ни господин в доме не могут важные дела совершать благополучно, если приступаются к ним в пылу неуспокоенного сердца, не представив себе всего дела прежде, чем его начать, по внушению здравого рассуждения. Прими заботу об этом деле, ибо паче всякого мирского убранства, и почестей, и славы и собственного благоденствия подобает ценить закон Божий. Царь Ахав, когда теснил его царь сирийский, рабов и рабынь, сынов и дочерей и всякое добро посылал ему, когда же дошло до повреждения закона, то хотя он был человек негодный во всем прочем, однако ради закона Божьего не устрашился опасностей брани. Избегай ласкательств, ведь мед угодничества не допускается в жертву Божию. Много во дворцах есть таких, кто рукоплещет государям даже и в позорных делах, полагая подушки под голову и пуховики под всякий локоть: пусть блюдется государь, дабы не услышать ему сказанного через Иеремию царю Седекии: «Обольстили и одолели тебя мужи миротворцы твои»! Когда в войске Ксеркса было кораблей и колесниц несметное множество и придворные ласкатели говорили ему, что ни море – столь великого флота, ни воздух – стольких стрел, ни земля своим пространством не вместит столь многих колесниц, в сем огромном воинстве один Демарат со свободным духом дерзнул сказать Ксерксу: «Побежден будешь самим собою, сломит тебя громадность твоего войска».