Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Но, скажут, что дурного, если я за трапезой услаждаю слух музыкой и пением, как подобает человеку, а не забиваюсь в темноту, как волк со своей добычей? припомнят к случаю и Эпикура, сказавшего: «Сперва смотри, с кем ешь, а потом – что ешь», прибавят к этому и Амфиона с Орфеем, смягчивших грубые и почти зверские нравы древнего племени и давших людям добродетель любезной общительности, и всех Камен приведут в свидетели своего доброго намерения. Что скажем на такое возражение? что не в корчме надобно находить себе товарищей и не за столом их испытывать? что твои благодеяния, коими ты так гордишься, тебе же первому погубят душу, если ты заливаешь ими этот род людей, ни стыдом, ни страхом не заграждаемый от пороков, ничем не полезный нуждам людским? Впрочем, на что, блаженный муж, я пишу это тебе, сказавшему: «Одно и то же – давать гистрионам и жертвовать демонам, если даешь ему как гистриону, не как человеку». Не с ними ли скитаются слухи, не через них ли действуют искательства честолюбия? Ведь этот род людей все тайны господские знает. Всегда вокруг большого двора вьются гаеры, прачки, зернщики, кондиторы, пирожники, мимы, брадобреи,

у них все новости, все предположения, все тайны, ко всем они применяются: в одном гистрионе целая толпа, «с собою любого к нам он приносит»: за новое платье, за марку серебра будет и ритором, будет и геометром, и магом, и медиком; прибавь за трудность – будет и честным человеком. Люди, любящие их остроумие за разнузданность, поощряют их упражняться в разнузданности; пока пороки приносят им пропитание, они пестуют их в себе и прилежно следят, чтобы те, чего доброго, не завяли. Если начнет его палить печень, он не побоится никакой дерзости, жалея, что не даны ему крылья идалийской голубицы, чтобы проникнуть, куда не дозволено, и увидеть, что запрещено. Он умело выберет, о чем спеть женщине, чтобы взволновать ей сердце: начнет рассказывать о сладостном зле, коим земля тяготится и снедаются вышние, которое зыблет Тартар и Ахеронт заставляет кипеть: споет о Сцилле, как она, влюбившись во врага, предает родителя и шлет со стрелою письмо к возлюбленному, с какой стороны можно без опаски вторгнуться в их замок: вот она стоит на стене и, чтобы не осталось незамеченным ее послание, окунает стрелу в пурпур; споет и о Парисе, дурно отплатившем за гостеприимство: вот он вином на скатерти выводит Елене немые признанья; споет и о кипрской Мирре, и о других посрамлениях рода человеческого, и под конец прибавит с важным видом: «Все мы любви подвластны; суровая это госпожа, но для тех, кто верен ей, без меры щедрая». Он, толкаясь между людей, о многом слышал; ему хватит памяти, чтобы вспомнить о самосском перстне, и бесстыдства, чтобы вложить его в новую утробу. Посмотри, не заблуждаюсь ли я? Вот, он берет украденный перстень, который означает любовь, как в Песни: «Положи меня как печать на сердце твое», то есть в любви ко мне утверди ум твой. Он берет рыбу, под которою понимается человек, преданный мирским заботам, как у Давида: «Птиц небесных и рыб морских». Чрево же, в которое он вкладывает перстень, означает память, как говорится в псалме: «от сокровенных Твоих наполнилось чрево их» или как говорит Иов: «от чрева его исторгнет их Бог», ибо Бог отнимет от памяти нечестивца священные слова, которые тот не захотел соблюсти; или же оно означает ум человека, сообразно чему сказано: «испытующий все тайны утробы». Не слышим ли мы это так ясно, как слышали многое иное? и кто другой мог сказать это?

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Видел я сегодня этого человека, о котором писал тебе в прошлом письме, на которого обратил свои подозрения и негодования. Трудно было его отыскать: ведь люди этого рода, когда не ломаются перед твоими глазами, словно невидимы делаются, низостью ремесла укрытые от людского внимания. Расспросив слуг, я нашел его: в отдаленном углу башни, уже неделю он не встает с соломы, то в жар, то в холод жесточайше бросаемый, мучимый лихорадкою во всех волокнах своей утробы. Госпожа наказала за ним ухаживать, ибо сам он и пальцем своим не владеет. Холод дорожный виною, что он явился к нам в замок уже недужным, а здесь, у огня, болезнь воцарилась во всем его составе; его товарищи, лишенные вожатая, ушли дожидаться его в деревне, не имея уверенности, что он придет, так плох он казался: нет прежней красоты, ни ловкости, лицо восковое, глаза отворяются трудно, как врата медные, речь обрывистая и еле слышная. Я заговорил с ним и нашел в нем то, что найти труднее, чем гистриона в замке: сокрушение искреннее и уязвление сердца. Он мыслит о грядущем воздаянии, и страх его сотрясает, соединясь с болезнию; однако ум, ничего доселе не знавший, кроме телесного, ничто иное не находивший в помышлениях, кроме привычных ему вещей зримых, плохо идет к духовному, ибо стопы его из глины. Силясь узреть незримое, он ничего не встречает, кроме образов вещей зримых; вожделея взирать на бестелесное, он грезит лишь обличьями вещей телесных. Что же ему совершить, к чему обратиться? Не предпочтительнее ли хоть как-то помышлять истинные блага и хотя бы воображаемой красой побуждать дух к ним стремиться, нежели укоренять помышление в обманчивых благах? Как мог, я выправил его помыслы и подал ему утешение, а кроме того, я думаю, что телесное здравие к нему вернется; молюсь, вернулось бы и душевное, чтобы он не спускался за товарищами своими, а впрочем, о том покамест судить рано. Стыдно говорить, но, очистив его от моих же обвинений, я обхожу думою весь замок в поисках другого, кто мог бы представить нам самосскую историю о перстне, если следует думать, что ученость здесь соединилась с дерзостью, чтобы не дать места случайности.

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – блаженства в Том, без Кого нет блаженства

«Не десятеро ли очистились, и где же девятеро? Ни один не нашелся, кто бы возвратился и воздал славу Богу». Древние афиняне, хотя негоднейшие в своих нравах, имели, однако, законы справедливейшие, так как по их установлениям неблагодарность наказывалась наравне с иными преступлениями. Попилий Ленат спасен был Цицероном, защищавшим его от смертной казни, когда же Цицерон, сенатом и Антонием приговоренный, был преследуем всеми, этот Попилий отсек голову того, кто за его голову вступился, и нес ее в сенат, словно из жестокой битвы – славнейшую корысть. Злосчастный, преступнейший и неблагодарнейший из всех людей тот, кто, на родном отце научась человекоубийству, отца отечества лишил жизни! Более всех обычно неблагодарны домашние, и опасны для благотворителя чрезмерные благодеяния, по слову Сенеки: «Малые деньги делают должников, большие – врагов». Что же? уподобимся Попилию, уподобимся Езекии, не воздавшему Богу за все, что Бог ему воздал? Да не будет! Если увещевает меня священная страница положить хранение устам своим, тем паче и помыслам; если запрещает следовать за толпою на зло, паче того – и указывать толпе стези зла. Да не будет, чтобы в самом потаенном помышлении я решился заподозрить благородную даму лишь потому, что ее познания выделяют ее среди прочих, и ради того, чтобы услаждаться этим подозрением, забыл бы о драгоценном убранстве ее нравов, ее усердном благочестии, кроткой стыдливости, учтивости с достойным, милосердии с провинившимся, ясном взоре, изящной беседе, а равно о благодеяниях, которые проливает ее рука на многих и на меня! И каким обвинением ее поразить, откуда привести свидетелей? В комнатах ее памяти, доставляющих своей госпоже достойные предметы для размышлений, искать примет греха или орудий дурного помысла? Поступающий так не обнаружит ничьей порочности, кроме своей собственной. Ты спросишь, зачем же я пишу это. Этим письмом, не столько тебе, сколько мне надобным – прости эту невежливость! – я лишь хочу поставить веху на месте, настолько опасном, что следует, завидев его издалека, к нему уже не приближаться.