Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Томас тогда почти понял, но всё ещё не был уверен в себе. Свои догадки надо было проверить. Вновь погрузился в нетленные сокровища древних философов, порой проводя за столом целые ночи без сна, то перелистывая спасённые от истребления фолианты, то отрываясь от них, прикрывая уставшие от напряженья глаза, размышляя. Ему хорошо говорилось и спорилось с ними. Философ видел их точно выбитые на меди мудрые, умиротворённые лики, слышал приглушённые их голоса. Порой забывал, что прах древних давным-давно перемешался с ещё более древней землёй, кото рая когда-то носила их, как теперь носит его, чтобы потом принять его прах. Воображение разгоралось, видел себя среди них. Они были живы, и негромкими голосами делились своими мыслями.

Чаще других являлся к моложавому старику с поредевшей ухоженной бородой, заплетённой в косички, как уже нынче никто бород не носил. У этого человека был чрезмерно широкий низкий выпуклый лоб, так же чрезмерно широкая сильная грудь, точно тот был водоносом, и костистые плечи, покрытые изношенным серым плащом. Старик неподвижно сидел у подножия статуи. Статуя изображала мужчину в расцвете лет. Лоб мужчины был ещё шире, однако высокий и гладкий, совсем молодой, грудь тоже широкая и мускулистая, как у атлета. На подставке статуи было начертано:

«Митридат персидский, сын Ротобата, посвящает Музам этот образ Платона, работу Силаниона».

Философ восседал на обтёсанном камне, точно на троне. Перед ним на зелёной траве, поджав ноги, сидел ученик, только один, а прежде, предание говорит, ученики приходили к камню десятками. Между ними на свободном пространстве беспечно прыгали воробьи, похожие на всех других воробьёв, что ужасно удивило его. Собрав лоб морщинами, подозрительно хмурясь, Платон слабым голосом говорил:

— Странный я видел сон: будто превратился я в лебедя, летал над деревьями сада, садясь то на одно, то на другое, доставляя много хлопот птицеловам. Скажи же мне, Симмий, что бы это могло означать в моей жизни?

Глядя пристально на прыгавших воробьёв, что-то выклёвывавших у его ног из травы, ученик негромко сказал:

— Этот сон в твоей жизни, учитель, я думаю, не имеет никакого значения. Его смысл, должно быть, указывает на те времена, надеюсь, очень далёкие, когда тебя призовут великие боги и ты нас покинешь, твоих верных и преданных учеников.

Прикрыв большие, слишком близко поставленные друг к другу глаза прозрачными, бледными веками, тоже глядя на прыгавших воробьёв, подступавших ближе к нему, старик неторопливо задал вопрос:

— Почему ты так думаешь, Симмий?

Подняв с земли сухую веточку пинии, обломав её, чертя на земле силуэт широко парящего лебедя, юноша рассудил так:

— В диалоге «Фёдр» ты сам назвал себя соневольником лебедей. Все знают также о том, что эта птица принадлежит Аполлону. Люди о тебе говорят, будто однажды ночью бог Аполлон возлёг с твоей матерью Периктионой, а потом предстал перед мужем её Аристоном и повелел ему не сочетаться более с ней до тех пор, пока она не разрешится младенцем. Говорят ещё, что так оно и случилось, и ты сам, сколько ведомо мне, никогда не опровергал таких слухов. Сопоставив с этими слухами сон твой, я прихожу к заключению, что после кончины твоей бог Аполлон, твой отец, превратит тебя в лебедя.

Подставив ладонь, опущенную до самой земли, подманивая к себе воробьёв, нисколько не пугавшихся его, философ раздумчиво произнёс:

— Я нахожу, что в своём доказательстве ты воспользовался индукцией по следствию. Скажи мне теперь, будет ли эта индукция риторической или диалектической, и, сделай милость, выведи заключение.

Отбросивши веточку, разглядывая широко парящего лебедя, очень верно изображённого им, старательный ученик так заключил свою мысль:

— Эта индукция отчасти риторическая, отчасти диалектическая, ибо я здесь иду от частного к частному, однако в этом частном всё-таки скрывается общее. Частное состоит в том, что, превратившись в лебедя, ты доставишь много хлопот птицеловам, ибо эта царская птица слишком редко попадает в их жалкие сети. Общее же состоит в том, что этим лебедем для потомков станет твоя философия, а её толкователи будут подобны тем птицеловам, которые постараются выследить твои мысли, только твои мысли так и останутся неуловимы для них, ибо твои сочинения, мой учитель, как и поэмы старца Гомера, допускают толкования и физические, и этические, и теологические, и множество иных, отчасти говорят, что эти души всесторонне гармоничны и потому восприниматься могут весьма разнообразно, как и должна восприниматься всякая великая мысль.

Заслушавшись беседой учителя с учеником до того, что забыл, где он и каким образом залетел в эту даль, Томас внезапно вмешался в чужой разговор, в волнении заговорив по-латыни:

— Всё верно, клянусь Геркулесом!

Старик не пошевелился, только пристально взглянул на него из-под седых клочковатых бровей, почему-то понимая золотую латынь:

— Ты разумеешь Геракла?

Смутившись, что ошибся так глупо, торопливо выговаривая слова, перешёл на язык сладкозвучной Эллады:

— Прошу прощенья, милорд, я всего лишь хотел подтвердить, что мысли твои в самом деле не всегда уловимы для толкователей, мой Аристокл, сын достопочтенного Аристона, за крепкое сложение ещё в юности получивший громкое имя Платон.

Философ не повернулся, только угрюмо заметил, приманив наконец воробьёв, один безбоязненно вскочил к нему на морщинистую ладонь:

— Истинно так, и по-нашему говоришь ты неплохо, однако не все слова произносишь, как должно, вставляешь чужие слова, а это означает только одно: ты чужестранец, без права гражданства. Откуда же тебе известно моё всеми забытое первое имя?

Опять заспешил, стараясь чище выговаривать чужие слова, звука которых в его время уже никто не слыхал, стыдясь, что произносит неверно, зная его по одним только книгам и лекциям Гроцина:

— Время сохранило и многие твои сочинения, как сохранило и некоторые записки, написанные теми гражданами Афин, кто мог слышать тебя или позднее читать о тебе.

Тут ученик, терпеливо молчавший, радостно вставил:

— Учитель, ты всегда говорил: было бы доброе имя, а записок найдётся довольно. И ещё говорил много раз, что плотские родители забываются, тогда как речения великих законодателей и великих поэтов, творцов бессмертных созданий, пребывают вовек.

Горячо подтвердил:

— Твоя слава, милорд, пребывает более тысячи лет, и записок о жизни твоей и творениях осталось довольно, однако число ещё большее погибло в огне, когда дикие племена разрушали на своём пути всё, чего не умели понять, и нам о тебе, к несчастью, стало известно не так много, как нам бы хотелось.