Алексей Салмин - Буря на Волге

Пароход шел быстро, кочегар, обливаясь потом, шуршал на совесть, поддавая пару. А штурвальный с лоцманом вели тихую беседу у рулевого колеса.

— А ведь ловко получилось, Петрович, — подмигнув, сказал штурвальный. — Как по-твоему, смекнут?

— Ладно, молчи, что будет... — произнес лоцман, вздохнув. — Жаль мне Ланцова, замечательный парень был, погиб ни за грош...

— Как бы не так. Погиб... Я собственными глазами видел, как он вылез из воды на островок. Они не нашли его, — сказал штурвальный.

Уже смеркалось, когда раненых доставили в город и разместили в больницы, каждого но своему рангу: Алонзова в тюремную, а Плодущева в городскую. Зашили приставу рану, навертели бинтов на шею и уложили его в просторной светлой палате.

Конец июля 1914 года. В деревне — жаркая пора уборки урожая. Чилим, проводив на пристань Наденьку, вернулся поздней ночью и только перед рассветом заснул.

— Вставай, Васенька! — разбудила его мать.— Сходи-ка, милый, погляди, чего это по деревне идет такой рев?

— Какой тебе еще рев, — ворчал он, вставая с постели.

— Да чего-то бабы голосят, и мужики кричат, ругаются...

Чилим только выглянул за ворота, как наткнулся на сотского, который бежал к Чилимовой лачуге и кричал:

— Война! Собирайся, Васяга, запасных повезешь!

— А на чем, на своем горбу? — спросил Чилим.

— Ты поменьше разговаривай, а больше делай! - крикнул сотский. — Иди вон к Аверьянычу, он служить останется, а ты его лошадь пригонишь обратно. Вот и все!

Четыре мужика в рваных армяках сложили котомки на телегу, а сами пошли сзади. Чилим чмокал губами, посвистывал, подгоняя белоногую клячу соседа. Мужики, выйдя за полевые ворота, помахали последний раз шапками провожающим и молча пошли за телегой в гору. Позади остался барский лес, выехали на широкое — глазом не окинуть — ровное барское поле, сплошь уставленное бабками только что связанных ржаных снопов.

— Аверьяныч! У тебя огонек есть? — спросил Ярцев, ткнув в бок задумавшегося соседа.

— Закурить? — спросил Аверьяныч, протягивая кисет и спички.

Взяв коробок, Ярцев быстро побежал к бабкам.

— Что ты делаешь? — кричал Аверьяныч.

— Знаю, что делаю! — бросил Ярцев.

Возвратился он к телеге с пятком ржаных снопов.

— Гони, Васька, ветром раздует...

По жнивью барского ноля расстелился густой желтый дым.

— Федор Васильевич, нас ведь за это не похвалят... — сказал Аверьяныч, озираясь, кругом.

— А ты ждешь, чтобы тебя похвалили? Много ты получил похвал? — спросил, улыбаясь, Ярцев.

— Когда в японскую я был, меня крепко хвалили... Наверное, больше сотни всыпали по мягкой-то части... Недели три нельзя было сидеть. Дай-ка, кузнечика дотяну. — Щурясь от едкого дыма махорки, он продолжил: — Там, брат, не спрашивают, чей, откудова, а понял, так садись да ужинай... Думаете, я старик? Нет, брат, там побываешь — рано поседеешь.

— На войне-то? — спросил Веселов.

— На войне — другое дело. А вот когда тебя привязанного убивают, как собаку, тут ты только можешь плюнуть и рожу своему убийце.

Ярцев оглянулся, но бабок за бугром уже не было, только желтый дым расстилался по жнивью к дороге.

- Послужили мы на действительной год, как будто все хорошо. Вдруг ночью команда; «Поднимайсь!» Видим, у двери рядом с подполковником стоит адъютант - прапорщик, выкрикивает по списку: «Выходи!» Построили нас, голубчиков, в две шеренги. «Ряды вздувай! Шагом марш!» — скомандовал адъютант. И в бухту. Загнали всех в кубрик судна и не пикни. Часа через два пароход подошел к берегу, выгнали нас, как баранов, на небольшой островок, загнали в сарай и — на замок. Слышим, снова замком щелкают. Выгнали нас на волю, повели к другой лачуге, выдали лопаты, кирки, построили в одну шеренгу. «На пять шагов разомкнись! — послышалась команда. — Копай ямы!» Роем молча, только кирка стучит, да лопатка скрежещет. Вырыли яму, а перед каждой приямок. «Ставь столбы!» — снова раздалась команда. Выставили сотни столбов, каждый по одному. Слышим, снова пароход подходит к острову. Думаем — нас обратно везти. Не тут-то было... Выводят сотню матросиков молоденьких, видимо, наши годки... «Вяжи их к столбам!» — командует подполковник. Слезы у тебя текут, а ты проволокой закручиваешь руки сзади столба своему же брату. А с обеих сторон конвой штык в тебя упирает и шипит: «Вяжи, сволочь! И вам это будет...» Уж солнышко начало всходить, нас снова в сарай запер-ли. Слышим — команда: «По изменникам! Рота-а, пли!» Когда всех расстреляли, нас снова гонят. «Закапывай! Сучьи сыны!» — кричит подполковник. Зарыли матросиков, столбики убрали. Выстроили нас в две шеренги, и адъютант объявил: «Эй, вы, пехотные пыжи! Молитесь богу за царя-батюшку!» Вот так-то, батенька мой.

— А не узнали, за что убивали-то? — спросил Веселов.

— За красный вымпел на корабле! Вот за что. А мы все еще ждем, когда нас похвалят.

Чилим молча слушал, изредка посвистывал и подергивал вожжами.

На обратном пути все время у Чилима в глазах стояли матросы в синих форменках и полосатых тельняшках — молодые, красивые. И что-то тяжелое давило на сердце. Но чем облегчить, кому рассказать? У каждого бедняка — свое горе. «Если напиться, как делал покойный отец в тяжелые минуты...» — думал Чилим. И вспомнил он друга детства Ланцова, перед которым не однажды изливал накипевшее на душе. «Где же он, бедняга, теперь? Наверное, как и брат, пойдет в землю, или, по меньшей мере, на каторгу».

Вечерело, когда Чилим подъезжал к своей деревне. Из налетевшей тучи хлынул дождь, точно слезы миллионов глаз матерей и жен, провожавших на позиции своих близких и родных.

— Вот и тебя, Васенька, тоже скоро так повезут, смахивая горькую слезу, голосила мать, встречая промокшего, голодного Чилима.

На следующее утро мать говорила:

— Васенька, полоска-та наша, видно, так и останется несжатой? Сходил бы ты, милый. Денек-то, кажись, прояснился.

— Ладно, схожу, — сказал Чилим и стал собираться в поле.

По дороге его обогнал на паре гнедых, запряженных в дышло самосброски, Захватов.

— Эй, Васятка! Что нос повесил?

— Ты это куда? Никак жать?

— Вставай на подножку, подвезу.

Хотя они были и одногодки с Чилимом да и жили на одной улице, но дружбы меж ними не было. У отца Захватова — до сотни десятин земли, жнейки, косилка, а Чилим — бобыль бобылем, у него вся забота, где бы заработать на хлеб. Но сегодня Захватову почему-то захотелось поговорить с Чилимом.

— Но, пшел! — стегнул Захватов вожжами гнедых.

Жнейка снова двинулась вперед, колыхаясь и навертывая на зубцы колес дорожную черную жижу.

— Большая у тебя полоса? — спросил Захватов, глядя куда-то в сторону.

— Какие у нас полосы? Корова ляжет — и хвост девать некуда.