Алексей Салмин - Буря на Волге

— Чего вы там уговариваетесь? — спросил Чилим.

— Мне тоже вот такую штуку надо, когда кататься пойду, — показал на башлык малыш.

— Ну-ну, хорошо, милый, я тебе сама подвяжу, — сказала Ильинична и начала пристраивать к отдушине самовар.

За чаем Ильинична совсем повеселела и начала рассказывать деревенские новости, как отобрали гагаринское имение и как его делили в деревне:

— На нашу слободку достался барский бык. Ну, мужики думали-думали, как его делить, продали Хомяку да у него же и самогонки купили. Все перепились, передрались, Да и самого Хомяка чуть до смерти не убили, «Теперь, — шутят, — все в порядке, не обидно, всем досталось поровну, только Хомяку перепало больше...»

— Вот и зря погорячились, что по себе все разделили. Надо было подождать, — ворчал Чилим.

— А чего сделаешь с народом-то?

— Это верно, мама, что с народом трудно совладать. Неужели не нашлось такого человека, который бы мог растолковать, что так делать не надо. Теперь что получилось? Опять все богатеи захватили в свои руки, а бедняку ни шиша. Ну, ладно, хватит об этом, расскажи-ка, как ты без меня жила.

— Всяко пришлось, Спасибо еще добрые люди помогали...

— Вот как! Что-то плохо верится. Кто же это к тебе раздобрился?

— Да хоть и та же Надя. Сколько раз приезжала, и всегда с собой привозит чего-нибудь: то чаю, то сахару, а однажды целый мешок муки прислала со Степанычем. Это когда мы Сереженьку нашли. Наврали тогда ей, что он умер, оказывается, в Теньки отнесли да Пронину подкинули. Оказалось, сын-то твой жив. Вон погляди весь в тебя, вылитый Чилим.

— Ну, ты не знай чего придумаешь, — улыбнулся Василий.

— А чего мне придумывать, — все говорят.

— Ну, если говорят, так, значит, правда, — и подумал: «Нос-то мой, а глаза-то большие, мамкины».

Василий обнял малыша и, целуя в щеку, ласково спросил:

— Ты как, Сереженька, будешь меня звать?

— Дядя солдат!

— Нет, милый, зови меня папкой, и мамка скоро к нам приедет. Вот тогда заживем. Будешь звать папкой?

— А санки мне новые сделаешь?

— Все сделаю, милый.

— Хорош папка, мамке-то и письмишка не хотел написать. Да и сегодня, наверное, не зашел, — вступила в разговор Ильинична.

— Ну, насчет писем ты, мама, говоришь зря, я писал.

— Коли ты писал? Она каждый раз жаловалась, что писем от тебя нет. А она-то к тебе с чистой душой. Вон мальчишку бросила, к тебе в госпиталь поехала, — и, понизив голос, мать добавила, — золото ее здесь осталось.

— А ну-ка, покажи, какое там золото?

Мать принесла коробочку, завернутую в тряпку. Чилим стал разглядывать содержимое.

«А эти «обручи» как сюда попали? — подумал он, примеряя на пальцы обручальные кольца. — Уж и в самом деле, не выходила ли она замуж?»

— Ну, ладно, мама, спрячь подальше. Эх, хорошо бы в бане помыться, а то что-то чешется с дороги.

Мать ушла хлопотать насчет бани, а Чилим остался в глубоком раздумье. Он радовался, что Надя ездила к матери и помогала ей, что нашелся ребенок.

«Да, — вздыхал он, думая. — А я-то чем помогу матери? Что-то надо делать, куда-то устраиваться па работу. Если бы летом, то хоть рыбу поехал бы ловить, а зимой куда пойдешь? Ну, ладно, что-нибудь придумаем... Все равно без куска не останусь».

После долгого пути Надя, наконец, на перроне казанского вокзала. В солдатской шинели, с зеленым мешком за плечами и маленьким чемоданчиком в руке, она быстро шла к своему дому, а сердце учащенно билось от быстрой ходьбы и от предстоящей встречи с родными. Вот и дом их — в окнах темно.

«Вот хорошо, видимо, мама с тетей Дусей в лавке».

Но предположение Нади не оправдалось. Обе хозяйки сидели в потемках, сумерничали; мать расположилась на диване, привалилась головой к мягкой, обшитой бархатом спинке и дремала, а тетя Дуся дремала в своем излюбленном кресле-качалке. Поэтому они и не слыхали, как проскользнула в дверь Надя.

— Кто там загромыхал сапожищами? — грубо окрикнула Петровна.

- Солдат с фронта, — так же грубо ответила Надя, снимая мешок.

Мать услышала что-то родное в голосе и тут же вскочила, включая свет.

— Милая доченька!

— Вот и явилась ваша непокорная дочь, — снимая шинель, проговорила Надя.

Она стояла перед матерью, высокая, здоровая, в защитной гимнастерке и такой же юбке, улыбающаяся, с покрасневшими от мороза щеками.

— Настоящий полковник, жаль только, что нет усов. А вот сапожищи-то надо бы сиять, весь паркет исковыряешь, — произнесла Петровна.

— А ты, тетя Дуся, все та же осталась ворчунья, — заметила Надя.

— Да уж, какая была, такая и осталась... А на фронт от жениха никогда бы не убежала.

— Когда я собиралась ехать домой, думала, что о женихе-то вы совсем забыли.

— Хватит тебе, Петровна. Чего прошлое вспоминать, жениха-то давно уже в живых нет, — вмешалась мать.

— А другого еще не успели подыскать? — спросила, улыбаясь, Надя.

— Не до женихов было. Почти половина нашего капитала осталась в банке, взять не смогли, а теперь и все банки прикрыли. Так что все кончено... И торговать не дают, да и нечем, — с грустью в голосе произнесла мамаша.

— Ну что ж, меньше заботы и только, — в утешение сказала Надя.

— Ты-то не охнешь, хоть все забери, — сердито проворчала мать.

На второй день, узнав от дворника, что Чилим вернулся с фронта и отправился в деревню, Надя сразу же решила съездить туда. Она поспешно начала складывать в солдатский мешок гостинцы для Сережи и кое-какие пожитки, снова надевая солдатское обмундирование.

— Что это, непоседа, опять, кажись, в поход собираешься? — спросила мать.

— Поеду в деревню, за Сережкой.

— Куда в такой морозище? Не сидится тебе дома... ворчала мать. — Видимо, тебе не надоела солдатская шкура, али надеть больше нечего?

— Так лучше, не ограбят, — пошутила Надя, закидывая за плечи мешок.

Выйдя за город, Надя часто оглядывалась па дорогу, не догоняют ли подводы, но попутчиков не было. Часто она сходила в сторону и останавливалась, пропуская встречные подводы, которые везли дрова или сено в город. Прошла уже Большие Отары, спустилась на Соляную Воложку. Здесь, в морозной тишине утра, Надя услыхала цокот подков и скрип полозьев — ее догоняла подвода.

— Садись, служивый! — крикнул с саней старик, натягивая вожжи.

— Вот спасибо, подвези немножко, я уплачу, — сказала Надя, присаживаясь на разостланное в санях сено.

— Фу ты, черт побери! — воскликнул старик. — Я ведь думал, солдат идет, оказывается, баба. Небось, ударница?

— Нет, я в госпитале работала.

— Значит, и косы не стригла... Ну, это ничего. А вот из нашей деревни была одна на фронте, сказывала, ударницей. За Керенского они там воевали, целый батальон, только все равно у них ничего не вышло. Плохо они воевали — большевики власть взяли. Н-да, зря большевикам власть отдали, теперь и наши дела плохи стали. Вот у меня было тыщурублевое заведение, да и доход хороший давало, а теперь нет. Обобрали, мошенники, да еще говорят: «Мы тебе его своими горбами заработали, оно наше». Все отобрали — невод, лодки, одним словом, как есть все. Ездил хлопотать, а что с ними сделаешь? Там, в Казани, говорят: «Власть на местах, они там лучше знают, что делают». Ну, куда теперь идти жаловаться? В Москву? А там что? Этот же совдеп, черт бы его не видал, оттуда все указания, от него. То ли было, когда был урядник. Правда, они брали, ну не без этого, знамо, жалованье небольшое, жить надо. Ну, зато и порядок блюли, ты был хозяин. Заведение, говорят, они мне заработали. Да как это могли они сказать? И опять, что они могут сделать без меня? Ну что может знать в рыбном деле Трофимка Кривой, этот бродяга? А вот на тебе, его выбрали начальником. Сами всему хозяева стали. Ну, все равно, это им даром не пройдет! Да этот еще солдатишка, как на грех черт его принес, каторжника проклятого. Мало, что отца его Пронин на каторгу сослал, и сына туда же надо было отправить.