Валерий Кормилицын - Держава (том третий)

Хотел добавить: «На левой стороне груди», — внимательно присмотрелся к месту ношения медали у Натали, покраснел и проглотил фразу.

В доме петербургских Рубановых — так совпало, тоже разглядывали и обсуждали царские награды.

Максим Акимович, нацепив на нос простые роговые стариковские очки, выпятив вперёд нижнюю губу, с саркастическим видом крутил в пальцах светло–бронзовую медаль.

— Явно не орден Святого Апостола Андрея Первозванного.

— Всё ещё впереди, — буркнул Аким, вчитываясь в строки на глянцевом листе.

— Похожа на медаль ополченца 1812 года. Но та отлита из серебра, а не из бронзы. На лицевой стороне такое же лучезарное «Всевидящее око». На оборотной стороне надпись: «Не нам, не нам, а имени Твоему». — Найду потом у деда. А здесь что?

— А здесь «Всевидящее око», окружённое сиянием. Внизу, вдоль бортика, даты «1904 – 1905». На оборотной стороне надпись славянской вязью: «Да вознесёт вас Господь в своё время».

— Это Он всех вознесёт, хоть с медалью, хоть без неё. Ничего нового разработчики придумать не могут.

— Максим Акимович, ну чего ты к медали придрался? — попеняла ему супруга. — Главное, что дети получили её за дело.

— В штабе по поводу надписи уже идут различные домыслы, — прочитав «Положение» о награде, отложил в сторону бумагу Аким. — Мне рассказали, что поначалу предложили жизнерадостную надпись: «Да вознесёт вас Господь». Государь засомневался и написал: «В своё время доложить». Когда стали чеканить, то внесли царское замечание «В своё время».

— Услужливых дураков полно, — снял и убрал в футляр очки Рубанов–старший. — У Ольги более солидная медаль. Для Красного Креста серебра казна не пожалела. Как быстро служба пролетела! — вдруг изумился он. — Только недавно юнкером был… Так и жизнь — не заметишь, как пролетит, — потрясённо глянул на жену.

— Ну–ну, Максим Акимович, — как–то беззащитно улыбнулась ему и нежно взяла за руку. — Это дамам бальзаковского возраста свойственно грустить о прожитых годах и заниматься самоанализом. А ты ещё бодр, крепок и силён. Впереди не один год жизни. Так что извольте, друг мой, не брать в голову не свойственные генералам переживания о седине и морщинах, — нежно поцеловала его в щёку.

В феврале неожиданно позвонил Победоносцев и, позлословив о погоде, пригласил в гости:

— Поговорить не с кем стало. Одни либералы кругом, а теперь ещё и «кадюки» появились.

— И «октябристы», — усмехнулся Рубанов. — Чёрт их разберёт. С ума посходили на почве выборов.

— Манифест погубит Россию, — как показалось Рубанову, прокаркал Победоносцев. — Ещё Иоанн Грозный говорил: «Горе царству, коим владеют многие». Смею надеяться — навестите старика, — хрипло прокричал в трубку.

— Завтра и приеду, — пообещал бывшему обер–прокурору бывший генерал: «Вот старозаветный мизантроп», — улыбнулся, положив трубку, Рубанов.

Как договорились, к вечеру приехал на Литейный 62.

У особняка важно прохаживался городовой в тулупе, с покрытой инеем «селёдкой».

В залитой ярким светом швейцарской его встретил конфузливо улыбающийся хозяин.

— Простите, Максим Акимович, коли оторвал от важных дел.

— Полноте, Константин Петрович, какие у отставника могут быть важные дела? Так, мелкие делишки, — снял шинель и прошёл за хозяином в залу, где был встречен Екатериной Александровной.

— Прошу в гостиную на чашку чая, — протянула руку для поцелуя.

Посидев для приличия с десяток минут, оставила мужчин одних.

— Представляете, Максим Акимович, вчера, совершенно случайно, столкнулся в книжном магазине с самим Менделеевым, — по–старушечьи причмокивая, хлебал горячий чай. — Смотрю, у книжной полки стоит высокий старик в сером длинном пальто, и в этакие–то морозы — в широкополой шляпе, из–под которой выбивается до плеч грива седых волос…

— А он, в свою очередь, похвалился супруге, что случайно столкнулся с самим Победоносцевым, — улыбнулся гость.

— Я очень уважаю Дмитрия Ивановича, и считаю его по значению и делам даже выше Ломоносова, — проницательным, неподвижным и тяжёлым взглядом оглядел собеседника, тут же сменив взор на стеснительный и конфузливый. — Простите, вам не интересно, наверное.

— Как может быть неинтересно слушать об изобретателе водки: «Умел, старичок, при желании, любого иерарха взглядом смутить и на место поставить, — подумал Рубанов. — А в душе очень мягкий и добрый человек».

— Вот здесь вы впадаете в заблуждение, уважаемый Максим Акимович, — оживился хозяин. — Беседовали мы не в книжном магазине, а в портерной, что напротив моего дома, — понизил голос, чтоб случайно не услышала супруга. — То–то на нас посетители подивились: один — седой длинноволосый с густой бородищей дед… Ну вылитый коммунист Карл Маркс.

— С коммунистом не знаком, знаю лишь издателя, — прихлёбывал чай Рубанов.

— Да что мы чай–то пьём?! Давайте под Менделеева водочки выкушаем.

«Он и шутить умеет», — согласно кивнул Рубанов.

— Другой дед — безбородый, в очках и лысый, — усмехнулся отставной обер–прокурор, разливая прозрачный сорокаградусный напиток. — О чём это я? — сконфузился он.

— Всё о ней же, родимой, — кивнул на бутылку отставной генерал.

— Ах, да. Простите. В 1865 году он защитил докторскую диссертацию на тему «Рассуждение о соединении спирта с водою».

— Очень интересная тема, — подняв рюмку на уровень глаз, вгляделся в напиток и залпом проглотил его Рубанов.

— Менделеев водку не изобретал, — менторским тоном начал лекцию доктор гражданского права. — Её изобрело российское правительство, когда Дима был девятилетним мальчиком. Акциз в те давние времена брали с градуса, а он имел свойство по пути от производителя к потребителю весьма серьёзно снижаться. Разбавляли-с шинкари. Вот тогда правительство и издало строгий указ, вплоть до уголовной ответственности, согласно которому водка должна поступать в торговлю исключительно сорокаградусной. Или секир–башка, — разлил по второй бывший гроза церковных иерархов.

— Разрешите с вами не согласиться, любезный Константин Петрович. — Я лично читал на этикетке «Русского стандарта», что данная водка соответствует стандарту русской водки высшего качества, «утверждённому царской правительственной комиссией во главе с Д. И.Менделеевым в 1894 г.»

— Этот год, — вступил в полемику доктор наук, — видимо, взялся из статьи одного историка… забыл фамилию… ага… Вильяма Похлёбкина.

— Хорошая фамилия, — освоившись, разлил по рюмкам Рубанов.

— … Который написал, что «Спустя 30 лет после написания диссертации, учёный соглашается войти в комиссию». Аферисты из «Русского стандарта» приплюсовали метафорические 30 к 1864 и получили искомую величину. А генералы в России весьма доверчивы ко всему, что касается водки. Другая легенда и вовсе записала Дмитрия Ивановича в чемоданных дел мастера, — захихикал лектор. — Он, действительно, чтоб добыть средства к пропитанию в Симферополе, когда во время Крымской войны закрыли гимназию, где преподавал, занялся производством и реализацией чемоданов. Сумев, как и во всех начинаниях, добиться высокого мастерства. Уже будучи известным учёным, доктором Туринской академии наук и Кембриджского университета, приехал в Симферополь и зашёл в магазин. Он сам рассказал мне об этом в портерной: «Я услышал за спиной: «Кто этот почтенный господин?» — «Неужели вы не знаете? Стыдно-с. Это же прекрасный чемоданных дел мастер», — развеселил Рубанова и развеселился сам. — Ну что, ваше превосходительство, ещё по маленькой и пойдём бить морды попам, — закатился смехом, потом раскашлялся, вытер платком глаза, и чуть покачиваясь, повёл гостя в кабинет, где уселся за старинный громоздкий пустой стол. — Я выше личных обид, — указал на рядом стоящее кресло. — Прошу, садитесь, Максим Акимович, — тяжело вздохнул и открыл ящик стола. — Депеша с высочайшим рескриптом, — взял длинными, холодными, прозрачными пальцами конверт, и раскрыв, достал глянцевый, с гербовой печатью лист. — Вот, — потряс им, обидчиво поджав губы, и поднёс к глазам: «Состоя в течение четверти века ближайшим сотрудником в Бозе почивших Деда и Родителя моих, и моим по делам духовного ведомства православного исповедания, Вы своими совершенно выдающимися способностями и беззаветною преданностью престолу снискали искреннее моё уважение…» А далее — отставка, — горестно пыхтя над конвертом, убрал в него царский рескрипт. — Да и годы уже… под восемьдесят… Пора и на покой, — вздрогнул от завопившего под окном голоса: