Борис Алмазов - Святой Илья из Мурома

— Ты чё?! Ты чё задумал?! — кричал испуганно Добрыня, зная, что Илья и без доспеха воинского, и без меча боец страшный.

Потому, наверное, в гриднице разом смолкли голоса, придавленные страхом, когда в неё вошёл богатырь. Мгновенно образовалась улица настоящая, в конце которой сидел на нарах финский воин.

— Ты Сухман, племянник Соловья? — спросил своим рокочущим басом Илья.

— Я! — ответил, поднимаясь, Одихмантьевич.

Воины, бывшие в гриднице, потянулись к ножам и калдашам, висящим у пояса, готовясь к лютой резне.

Но Илья вдруг пал на колени перед Сухманом.

— Прости, Христа ради! — сказал он раздельно. — Я твоего дядю убил.

Гробовая тишина повисла в огромной гриднице, набитой десятками людей.

— Именем Господа и Спаса моего прошу — прости, — повторил Илья.

Многим были непонятны слова его. Странна была вся ситуация. Илья, убивший врага, просил прощения у его родича, хотя, по мнению всех воевод и даже князя, убийство было оправданно. Это скорее было не убийство, а казнь лютого разбойника...

Но произошло нечто неожиданное.

Сухман шагнул к коленопреклонённому Илье и с дрожью в голосе торжественно произнёс:

— Отец наш Небесный заповедал прощать! И я прощаю тебя именем Господа и Спаса нашего Иисуса Христа. Встань, брат мой!

Натужась, он поднял за плечи Илью, и они стиснулись в объятиях. Сухман снял с шеи гайтан с крестом и надел его на Илью; Илья передал свой крест Сухману...

— За кого Бога молить? — спросил Илья.

— Поминай раба Божия Алексея, — ответил Сухман.

Илья поклонился ему в пояс и вышел.

Несколько дней гудел Киев, перебирая все подробности и мельчайшие детали происшествия, ибо никогда не было такого прежде.

— Сколь живу на свете, — докладывал Добрыня князю, — никогда такого не видал!

— А может, он струсил? — спросил печенег служилый Рогдай.

— Илья? — засмеялся Добрыня. — Да он и слова-то такого не знает! И Сухман от него вполовину будет!

— Вишь как! — вздохнул старый боярин. — Как услышал, что Одихмантьевич приехал, сразу прискакал и повинился! Вот и распри нет.

— Одихмантьевич не простит! Прикидывается! — сказал рус Олаф.

— Простит, — возразил византиец. — Он именем Божиим винился, именем Божиим его вина и прощена была. Ежели Сухман простил Илью не от сердца, а наружно только, Господь наш Небесный, видящий всё тайное, воздаст ему явно... И сам мстителем за Илью станет. А Сухман, видно, страх Божий имеет.

— В чём же страх сей? — спросил молчавший дотоле князь.

— Не в страхе наказания, а в страхе совершения греха, — ответил грек.

— Мудрено что-то, — прокряхтел Добрыня.

— А что Илья говорит? — спросил князь Добрыню.

— Да он вовсе путано как-то. Я его спрашиваю: «Чего это ты виниться-то задумал? Испугался, что ли, Одихмантьевича? Так он тебя и силой меньше, и знаем не так, как ты! Тебя князь любит».

— А он что?

— А он говорит: «Грех я на душу взял, когда безоружного, не в бою, заколол! Через этот грех, может быть, и было мне наказание: отца лишился, сродников потерял да мать с дитёнком враги угнали. Вот и признал свой грех, и покаялся — может, Бог меня и простит».

Князь, как всегда, слушал, покусывая губу, вполслуха. И Ярополк, на полу у ног его лежащий, явился перед мысленным взором его. Ярополк — брат, убитый варягами. Лицо его, покойное, улыбающееся странной улыбкой мертвеца, который видит радость небесную... «Если бы все как Илья...» — подумалось князю.

— Приведи мне жреца вашего, — сказал он греку. — Хочу говорить с ним.

— Да зачем грека-то?! — ворчал Добрыня — Грек ему надобен! Вон в пещерах киевских старцы живут — свои, отечества нашего. И много как того грека умнее.

Он сам частенько в пещеры стал захаживать, со старцами беседовать...

Война надвигалась своим чередом. К весне были готовы несколько ратей.

В мае, когда степь просохла, подняла гриву буйных трав, запела голосами птиц, зашуршала всяким шныряющим зверьем в траве да по оврагам, заплескала рыба в реках и озёрах, — пошла рать огромная к морю ассов — Азовскому — через степь. Той же порою двинулась рать на судах, плавающих по Днепру, всё туда же — к морю Чёрному, на низ Днепра. Густо пошла степью рать пешая. Черно было от воев и на ладьях. Войска обеими дорогами шло так много, что никакие кочевники, союзные или нанятые Хазарией, к нему не смели приблизиться.

Да Владимир и сомневался, что такие есть! Не на что было гибнущей Хазарии нанимать воев да и некого. Столько раз держава сия предавала союзников, что теперь ей не верил никто и в лучшем случае оставался нейтральным. Так отошла в степь часть печенегов, часть алан-ясов, но большая часть степняков присоединилась к рати киевлян.

Илья правил службу на обеих дорогах. И не раз похваливали его князь да воеводы — повсюду стояли? посты и заставы. До самого моря, что по степи, что по Днепру, вели передовые отряды набранные Ильёю проводники. Ни разу не было ни одного сбоя: все колодцы чисты и многоводны, все постои безопасны, все пути ведомы.

Стоило рати чуть призамешкаться — сразу же как из-под земли появлялись конные разъезды:

— Чего стали? Не случилось ли чего? Кому что сообщить?

И шагал дружинник спокойно, уверенный, что спереди у войска, и сзади, и со всех сторон маячат заставщики, зорко выглядывают врага и, случись что, не оплошают!

Самому же Илье было удивительно другое: сколь много племён и народов живёт округ, сколь много людей кормит степь от Дуная до Волги. Так, спускаясь по Днепру, киевские рати миновали земли уличей и пошли по кочевьям мадьяр, которых Илья никогда прежде не видел. Они откочёвывали на всякий случай подальше от идущих ратей, но конные возвращались и нанимались в киевское войско.

Владимир со всеми щедро расплачивался, всех хорошо снаряжал и сытно содержал. Удивительно было Илье-воеводе видеть такие деньги, и спрашивал он себя: откуда они? Догадаться было несложно. Деньги были чеканки византийской. А вот на второй вопрос, как за эти деньги расплачиваться, какой службой, отвечать пришлось — ему! И долго пришлось возвращать византийский заем, данный на сокрушение Хазарии.

Там, где Днепр поворачивает на юго-запад и петля его ближе всего подступает к Северскому Донцу, рати разделились. Конная и пешая пошли степью к Дону — Танаису, морская рать продолжала спускаться к Чёрному морю. В устье Днепра её ждал греческий флот. Илья этого не видел и не ведал, а увидал бы — подивился огромным морским византийским судам, многовесельным, в три ряда в высоту по борту! Хитростным метательным машинам и приспособлениям для греческого огня. Сходням и мосткам, которые мгновенно на борт другого корабля перебрасывались.

Здесь, в гирлах Днепра, греческие офицеры начали обучать киевлян морской науке, преобразуя их в то, что шесть веков спустя будет называться «морской пехотой». Киевляне учились по команде быстро покидать судно, держать строй, даже по пояс в воде идучи. Учились и вовсе делу незнаемому: лестницы тащить, крючья забрасывать, на стены лезть и на узких перекладинах, над рвами положенных, сражаться. Быстро, сноровисто обучали их византийские военачальники. И киевляне обучались старательно, потому что велика была жажда расквитаться с вековым обидчиком.