Александр Говоров - Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

Это был брыкающийся и готовый зареветь карлик Нулишка.

— Черт побери! — закричал граф, встряхивая его за шиворот. — Ежели я тебе даю поручения, это не значит, что ты должен за мной шпионить!

— Мати пречестная, заступница! А его все нет!

Алена, как говорится, глаза проглядела на дворик перед нартовской мазанкой. Там вовсю сиял огнями вольный дом, обитель короля Фарабуша. Слышался звон посуды, речь на незнакомых языках, музыка, чужая для русского уха. Наигрывал клавесин, Алене нравились его резкие звуки, чем-то похожие на весеннюю капель.

Подкатывали кареты, а по ближнему Адмиралтейскому каналу подплывали лодки, высаживая гостей. Гости были в венецианских масках с клювами и напоминали страшных птиц из какого-то бредового сна. Смотреть на них было ужасно, но она превозмогала себя, потому что Максим Петрович сказал, уходя в тот адский вертеп:

— Жди, я вернусь.

Однако прошло уж много часов, она успела и посуду перемыть, и постирать, и хозяина угомонить, который не вовремя проснулся. А Максима Петровича все нет, даже голоса его не слышно, и тень его там в окнах не мелькает.

Вот в игорном Раю разгорелась ссора.

— Пардон, мсье, верните карту. У вас должна идти шестерка, а вы кладете девятку бубен.

— Доннерветтер! — ревел простуженный бас — Ты что в моих картах ночуешь?

Затем следовала брань на осьмнадцати языках, грохот опрокидываемой мебели, душераздирающий визг:

— Держите меня, я проткну этого мерзавца!

А Алена все смотрит, все ждет, облокотясь на жесткий подоконник.

Там, в подъезде с двумя вычурными фонарями, прохаживается Весельчак. Иногда он открывает стекло фонаря, поправляет плошку, и на спине его блестит золотой лев с хищными лапами и в короне. Когда же он поворачивается лицом, виден его узенький лоб и треуголочка, надвинутая на уши.

Сверху выволакивают скандалиста. Весельчак принимает его в свои гайдуцкие объятия, и тот покорно затихает, Весельчак ставит его на ноги.

— Стаканчик! — молит на прощание изгоняемый.

И Весельчак собственноручно подносит ему посошок, благодарит за посещение, потом удаляет с крыльца мощным движением ладони.

И невмоготу Алене больше ждать — это хуже смерти! Она решительно пересекла двор и встала рядом с могучим гайдуком.

— Ого! — сказал радостно Весельчак, поигрывая булавой. [25] Булава — знак власти, жезл с шаром на конце. — Это ты?

— Как видишь, я. Слушай, Весельчак…

— Давай поцелуемся для начала!

— Как-нибудь в другой раз, — отстранилась девушка. — Лучше ты пустил бы меня внутрь, смерть как поглядеть хочется.

— Тс-с! — со страхом поднял палец Весельчак. — У нас женщинам воспрещено… Только наша синьора да ее горничная. Но та черна, как дьяволица.

— Весельчак, голубчик! — стала подлизываться Алена. — Я тебе что-нибудь подарю. Хочешь вот, шнурочек витой? Будешь на нем крестик носить.

— На что мне твой шнурочек? Повеситься на нем разве, га-га-га! Давай лучше поцелуемся.

И поскольку Алена пыталась за его спиной проникнуть в дверь, он загородил вход мажордомским жезлом.

— Весельчак, миленький… А как тебя, кстати, зовут?

— Весельчак зовут, как еще.

— Нет, как тебя звали при крещении?

— Что ты, господь с тобой! Иваном я наречен.

— Ванечка, ну пропусти! Мне очень надо!

Но гайдук только крутил своею маленькой головкой.

В это время в Раю случился перерыв, гости спустились подышать свежим воздухом, обсуждали перипетии карточных баталий.

— У меня оставались тройка и валет! — объяснил высокий преображенец, из-под маски которого торчали черные усы. — А он все подваливает и подваливает.

Алена узнала его. Это был князь Кантемир, и его братец, томный и похожий на цыганку, был тут же. Они частенько привозили домой ее подвыпившего барина.

А вот и сам Евмолп Холявин. Снял носатую маску и курит модную коротенькую трубку. Похохатывает, сплевывает, цыкает зубом и вообще являет собой пример самой изысканной публики Санктпетербурга. Алена проворно спряталась за широкую спину гайдука, который спешил выколачивать и снова набивать трубки господам, получая за это грошики и полушки.

— А как наши слуги? — осведомился старший Кантемир.

— Не извольте беспокоиться, — заверил Весельчак. — Они внизу. Им пиво подано и соленые галеты.

Вышел банкомет Цыцурин, оправляя модное жабо. Рядом с князьями почел стоять неудобным, отошел в угол, где обнаружил Алену.

— Ого, девочка! — удивился он. — Что за глазки, что за щечки! Э, Весельчак, амуры [26] Амур, иначе Купидон — в древнеримской мифологии крылатый божок любви. тут крутишь? Не знаешь, что ли, запрета? А ну-ка, гони ее отсюда в три шеи!

Но тут на верхнем этаже раздался колокольчик, призывавший к игре, и Цыцурин спешно удалился.

— Что, дождалась? — спросил сумрачно Весельчак.

Алена испуганно притихла.

Выбежал музыкант Кика, вихляя ручками-ножками. Завидев Алену, затараторил по-итальянски. Взял ее за подбородок, прикосновение его показалось ей противным, будто это лапа паука.

Она оттолкнула его так, что с криком: «Ке квеста донна!» (то есть «Что за женщина!») — он врезался в Холявина, а тот отправил его в куст крапивы.

Лошади цугом подвезли казенную карету с гербами, и на крыльце все стихло — разговоры, смех, итальянская протестующая речь.

С запяток соскочили офицеры, откинули подножку, распахнули дверь. Вышел сухощавый старик в партикулярном сюртуке и венецианской полумаске. За ним два полковника при трехцветных перевязях и при шпагах.

— Батюшки! — вздохнул Весельчак. — Да это же князь Репнин, главнокомандующий гвардией! Разгон учинять игрокам!

— А почему он сам в маске? — спросила Алена.

— И точно, — удивился Весельчак. — И не в мундире!

Курившие на крыльце тоже узнали генерал-фельдмаршала, бросили трубки, подтянулись.

Репнин стремительно взошел на крыльцо, сказал, подавляя одышку.

— Преображенские мундиры и здесь играют в открытую. Будто нет законов покойного государя, нет воинских уставов, да и вообще нет ни чести, ни совести.

— А почему бы, ваше высокопревосходительство, — дерзко вставил Евмолп Холявин, — российскому офицеру в свободное от службы время и не поразвлечься? Разве от этого пострадает его воинская честь?

— Эх, — ответил князь Репнин, — молодой человек! Меня самого сюда беда моя привела… Я бы тебе рассказал, как, будучи разжалован государем, я три раза в штыковую рядовым ходил и заслужил прощение собственной кровью. Мы-то думали о пользе отечества, а от вас только и слышишь — развлечься да развлечься. Э, тебе этого не понять!

— Почему не понять? — продолжал дерзить Холявин, хотя Кантемиры вовсю щипали его за локти. — Разве мы виноваты, что по молодости в боях не бывали? Сегодня в картишки, а завтра, может быть, и в поход пойдем!