Александр Говоров - Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

Она протягивала бледную руку, и верная Зизанья из-за плеча вкладывала в нее то питье, то платочек. Тут же был и Нулишка (куда ему деться с поста гайдука!), он опахивал синьору веером.

— Наконец привели в застенок, вижу: муж мой, Авдей Лукич, висит, на человека уж не похож… Князь-кесарь [51] Князь-кесарь — боярин, замещавший царя во время его отъезда, начальник Преображенского приказа. Ромодановский, кровавый старик… Лицо у него тряслось от старости и пьянства, а все лютовал! Тот князь-кесарь у меня требует: подтверди, что царевич Алексей Петрович у вас бывал, что вы против государя заговор с ним мастерили! А не то, говорит, видишь? Вторая дыба порожняя стоит, она, говорит, для тебя…

— И вы подтвердили? — дерзко спросила Алена.

— Да…

— А бывал у вас царевич?

— Нет…

На барке воцарилось молчание. Каждый думал свою, одному ему известную думу. Слышались лишь мерные всплески весел, да в высоте крики невских чаек.

Барка уткнулась в причал, и все повалились друг на друга. Это была бревенчатая склизкая стена каторжной тюрьмы.

Весельчак с помощью Максюты подхватил Цыцурина и поднял его в качающейся лодке. Тот зарыскал в стене оконце, или бойницу, и подтянулся к нему. Кому-то что-то сказал и сделал знак, чтобы его опустили обратно. Некоторое время в лодке ждали. Наверху слышалось мерное топанье, слова команды. Шла смена караула.

Наконец в бревенчатой стене у них над головами открылась дверь, опустилась веревочная с перекладинами лестница. Впереди Цыцурин, за ним маркиза, ефиопка, вездесущий Нулишка, последним Максюта поднялись и исчезли в проеме двери. Оставшиеся ждали в лодке.

Внутри оказалась подклеть, тускло освещенная из единственного оконца. Полицейский унтер-офицер («Полторы Хари!» — вспомнила его прозвище маркиза) шепотом объяснялся с Цыцуриным. Завидев Максюту, он недоуменно покосился на его партикулярный армяк и полицейскую треуголку, но поздоровался с ним за руку. Однако на посулы Цыцурина не соглашался, мотал головой.

Маркиза вторглась в их разговор. «Мой муж… Не виделись много лет… Не пожалею ничего…» Выдернула, покривившись, кольцо с алмазами из уха и засунула его Полторы Хари за обшлаг.

И вот они — перешли в другое помещение, обширное, низкое, бревенчатое. Плеск волны слышится откуда-то сверху, значит, само помещение ниже уровня реки. Здесь запах сырости и гнили, терпкая портяночная вонь, из-за чего воздух кажется густым и почему-то пахнет фиалками.

Здесь на низких настилах рядами лежат люди в лохмотьях. Головы, поблескивая глазами, поворачиваются, следя за невиданными людьми, которые проходят посередине. Впереди женщина словно шамаханская царица, за ней другая, черноликая, чистый чертенок! Некоторые даже улыбаются им вослед. Редко звякнет кандальная цепь — каторжане они бывалые, зря мелкозвоны не разбрасывают.

— Эй, Чертова Дюжина! — позвал начальник охраны, подведя маркизу и ее спутников к угловому настилу.

Широкоплечий каторжанин вскочил, вытянувшись перед начальством. Маркиза сперва восхитилась его античным профилем, потом содрогнулась — другая половина его лица была изуродована клеймом 13. Это был тот, тот, кто, как в страшном сне, привиделся ей тогда в лодке!

И тут она увидела, что и все лица каторжных здесь неестественные, не человеческие, скорее звериные — без ноздрей, без ушей, а многие со страшными клеймами на лице.

— Где у вас тут был старик? — спросил Полторы Хари. — Которого вы еще звали батей?

— Канунников? — ответил Тринадцатый. — Был, был! И не только был, но еще жив благодаря нашему попечению.

И маркиза, несмотря на напряженное ожидание встречи с Авдеем Лукичом, обратила внимание на его независимую манеру речи. «Какой молодец! И как изувечен!»

Тринадцатый говорил:

— Мы же просили, господин унтер-офицер, чтобы старика этого на урок не назначать. Мы за него все сделаем. А давеча утром его опять под козу поставили… Это рогулька такая, — обратился он к маркизе, — на которой носят кирпичи.

— Но, но! — прикрикнул на него толсторожий, видимо, за то, что он заговорил с посторонними. — Знай край, да не падай!

Другой каторжанин, с клеймом 8, молоденький, червявый, откинул тряпье, закрывавшее голову лежавшего в углу человека. И маркиза увидела Авдея Лукича. Конечно, она ожидала, что он постарел на много лет, конечно, — седина, морщины, слезящиеся веки… Но самым для нее ужасным было увидеть печать страданий на этом, казалось бы спокойном, умиротворенном лице.

Тринадцатый вдруг быстро заговорил по-французски:

— Мадам, если только можете… Сделайте все, чтоб его отсюда забрать. Нам с трудом удается его сохранить… Он же болен, стар, таких не щадят!

— Не сметь! — заорал Полторы Хари. — Говорить только по-русски!

— Идите к императрице, к светлейшему князю, — продолжал Тринадцатый. — Выкупите его, черт возьми, и это здесь возможно!

Унтер-офицер сделал шаг к нему, занося хлыст, но постеснялся неизвестной особы и Максюты, которого он продолжал считать за своеобразное начальство.

А эта офранцуженная маркиза, вся в модных кудряшках и затейливых юбках, вдруг заломила над головой прекрасные свои руки и повалилась на тряпье, закрывавшее Авдея Лукича.

— Ой, дура я, дура преступная, что ж я сделала с тобой!

И слезы горючие капали на его отчужденный желтый лик.

Завершив утреннее омовение, светлейший князь отдал рушник камер-лакеям. Покрасовался перед трюмо, расправляя воротник. Турецкий шлафрок с витым поясом по утрам — это он подсмотрел в божественных Версалях. Это мелочь, но мелочь существенная, из таких мелочей и составляется этикет, который он придумал сам и скрупулезно поддерживает в своем высококняжеском доме.

Светлейший двинулся через анфиладу, камердинеры с поклонами растворяли двери, а следом в строгом порядке двигалась свита — гофмейстеры, то есть устроители двора, герольды, то есть домашние объявители, шенки — буфетчики, а за ними егермейстеры, конюшие, садовники, два живописца и даже один делатель фигурный, то есть скульптор.

В такой процессии и нарочито не торопясь, ибо поспешность есть удел скрытых бездельников, светлейший вышел в угловой покой, откуда через просторные окна виделась солнечная Нева, до самого моря. А на той стороне — дворцы, мастерские, павильоны, верфи, целый лес мачт и флагштоков, на которых свежий ветер трепал разноцветные флаги.

И как всегда, он не мог не остановиться в этом покое своего великолепного дворца и не вспомнить слова Петра: «Кому из вас, братцы мои, хотя бы во сне снилось лет тридцать тому назад, что мы с вами будем здесь у Остзейского моря плотничать и воздвигнем город сей чрезвычайный?…»