Юлия Яковлева - Краденый город

– Завтра хлеб купим, Бобка, – пробормотал Шурка. – Идем.

И они пошли.

– Это вряд ли, – тихо откликнулась Таня. – В кошельке, Бобка, который мы потеряли, карточки на весь месяц были.

Шурка насупился: нечестно бить лежачего.

Таня тоже это поняла:

– Ладно. Тетя Вера придумает что-нибудь.

Бобка обрадовался:

– Хорошо. Ну их! Надоело уже в очередях стоять.

Ему очень нравилось держать сестру за правую руку, а брата – за левую.

Таня и Шурка молчали. Оба думали о тете Вере, ее бидончиках с кашей или супом, о том, что придет она поздно. А живот болел сейчас. Бобка смотрел на черные цепочки следов: снег был слабенький.

– Две недели, Бобка, это ерунда! – Шурка постарался придать голосу бодрость.

В животе ныло.

– Пятнадцать дней.

– Чего? – протянул Шурка.

– В октябре тридцать один день, – сухо отозвалась Таня, и тотчас Бобку дернули за руку назад, а Бобка ее отдернул.

– Шурка, ты чего встал? – обернулась Таня.

На стене висел плакат. Он не изображал фашиста в виде клыкастой обезьяны в рогатой каске. Он не изображал женщину в косынке, с мускулистой рукой и сдвинутыми бровями, позади которой торчали штыки и красные знамена. Ничего этого на плакате не было. Казалось, его просто забыли снять еще с того невероятного времени – «до войны».

Тихо падал снежок. Таня тоже смотрела как зачарованная. Даже перестал выть и скрестись живот.

Уже начало темнеть, и плакат от этого казался голубым. Зеленоватый парень в кепке как будто утонул в море, но светился улыбкой. Рояль можно было принять за черный плавник акулы. Фиолетовые губы то ли смеялись, то ли пели. Плакат звал в кино.

– А деньги в кошельке тоже были? – дипломатично спросил Бобка. Он старался не выказывать особой надежды.

Таня и Шурка, покрепче ухватив рукавички, подхватили его с обеих сторон. Протопали мимо главного входа. Раньше он был стеклянным, теперь его для надежности забили досками, но оттуда дышало теплом: кинотеатр был жив!

– А билеты? Мы что, без билетов? – напоминал Бобка, еле успевая оставлять на мокром голубом снегу темно-синие отпечатки.

Таня и Шурка быстро прошли дворами, обогнули здание кинотеатра. Высокие черные двери выпускали публику после сеанса.

Шурка осторожно отжал дверь. Она поддалась. В мирное время пришлось бы держать ухо востро: на щелку света тут же бы прилетели билетерши. Но теперь, из-за военного затемнения, улица сама была готова поспорить с кинозалом, чья чернота гуще.

Все трое просочились внутрь. Отогнули тяжелую портьеру. Зал был заполнен дрожащим бледным светом. Чернели головы – в платках, шляпках, фуражках, кепках, с косами и коротко стриженные. Фильм уже начался. Таня, Шурка и Бобка неслышно вдавились на свободные места.

На натянутой простыне люди бегали в летнем, у мужчин рукава рубашек были закатаны до локтей. Они шагали, бегали, танцевали. Никто не вжимал голову в плечи.

Бобка чему-то засмеялся. Он тоже забыл, что у него болит живот, и следил за приключениями веселого шофера, который распевал песни своим пассажирам. На экране булькала и брызгала музыка.

Шурка скосил глаза. Таня терпеливо смотрела на экран. Не улыбалась, не хмурилась.

Рядом кто-то зашуршал бумажкой. Засопел. Зачавкал. Бобка принялся крутить головой. Шурка обернулся: темно. В темноте он почувствовал запах повидла. Хлеба и повидла. И пожалел, что не у всех есть тетя Вера, которая объяснит, что воспитанный человек ест беззвучно и с закрытым ртом.

– Гляди, гляди, Бобка! – он показал пальцем на экран.

Там, к счастью, не ели и не пили. Но интересного тоже было мало: репетировали оперу. Бобка нехотя повиновался.

На Танином лице лежал лунный свет от экрана.

Шурка задумался: это не Витька обчистил их фронтовой тайник. И не он сам. Тогда кто? Кроме них, о плане никто не знал.

Он вынул карандаш. Понял, что в темноте писать бессмысленно. Тихонько толкнул сестру локтем.

Танин профиль дрогнул.

– Как ты думаешь, – прошептал Шурка, – это нормально, что у нас троих… э-э-э… все время болит живот?

– Да, – коротко и просто ответила сестра. И вдруг добавила: – Не крал Витька твой железяки. Это я их забрала. Как узнала, что вы на фронт собрались, так и приняла меры. Между прочим, проследить за тобой оказалось легко.

– Как это? – вскочил Шурка. – Ты?! Откуда?!

– Ты сам мне написал. Ой, смотри… – Таня уставилась на экран.

– Кто, я?!

Он не сразу вспомнил свою записку: «Дорогая Таня! Когда ты…»

– Тише вы! – шикнули из темноты. – Мальчик, сядь! Не маячь!

– Совсем обнаглели! Людям не мешайте! – зарокотало отовсюду.

Таня дернула Шурку вниз за пальто.

Человек, который не умел есть как воспитанные люди, утер бумажкой рот, смял ее, пульнул вниз. И тотчас Бобка сорвался со стула, нашарил в темноте бумажный комок, развернул и (Шурка с мгновенной болью понял, что не забудет этого, пока будет жив, даже если проживет триста лет, как попугай) принялся ее облизывать.

– Совершенно незнакомый мальчик? – все не могла поверить тетя Вера. Она сидела за столом сгорбившись.

– Ага, – упорствовала Таня. На Шурку даже не глядела.

Бобка догадался, что надо говорить как сестра, и повторил:

– Совсем чужой мальчик. Большой.

Глаза у тети Веры были огромные, в темных ободках.

– Прямо вот так ниоткуда подбежал? – опять спросила тетя Вера.

Очевидно, ей требовалось время, чтобы понять: следующие две недели хлеба у них не будет. Точнее, пятнадцать дней.

Таня пожала плечами:

– Совершенно незнакомый. Подбежал и вырвал. И хлеб, и кошелек.

Шурка напрасно пытался поймать ее взгляд. Таня его не выдала. Но и мириться раздумала.

– Ну вы ротозеи, – выдохнула тетя Вера и уставилась на собственные руки.

Яркие шелковые цветы глядели на нее со скатерти во все глаза.

Шурка и Таня видели, что она расстроена.

Но тетя Вера думала вовсе не о хлебе и карточках. Она думала о том, что учила детей быть вежливыми, не драться, а договариваться, не нападать первыми, не брать чужое, делиться. Но вся ее наука, оказывается, теперь им мешала. Она годилась для мирных времен. А времена, которые наползали на город, были похожи на черный ледник. И как с этим быть – непонятно. Вернее, понятно. И это было хуже всего.

– Ладно, – сказала тетя Вера. – Что-нибудь придумаем.

Она встала. И вдруг стала снимать со стола скатерть – уголок к уголку. Хлестнули шелковые кисти. Тетя Вера убрала свернутую скатерть за пазуху, молча надела пальто, сапожки. Бублик вяло помахал хвостом: гулять? Но не удостоился и взгляда. Тетя Вера вышла.

Просто ушла.

– Нельзя же ничего здесь брать, – недоуменно заметил Бобка.

Таня хмыкнула.

– Взрослые, Бобка, устанавливают правила только для детей. Сами они их отличненько нарушают.