Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине

Я вспомнил самодовольное лошадиное рыло Риббентропа. Не позже чем в среду мне предстояло если и не беседовать с ним, то, не исключено, обмениваться протокольными рукопожатиями после деловой встречи с шефом восточноевропейской референтуры экономического отдела германского МИДа Карлом Шнурре. Позвольте на тур вальса, херр рейхсминистр? Натюрлихь, херр советише комиссар!

– Тех, кто должен тамошних дам окучивать, может, и учат. А я – так… Рабочий осёл.

– Почему осёл? – удивилась она.

Я сделал широкий жест в сторону сцены.

– И кричит, и трубит он – отрадно, что идёт налегке хоть назад.

Она засмеялась.

– А! – понимающе сказала она. – Из Блока!

– Точно! – Я хлопнул себя по лбу. – Блок. Я всё никак вспомнить не мог. Помню – смешная такая такелажная фамилия…

Она посмотрела на меня недоверчиво и пытливо, словно хотела удостовериться, что я не придуриваюсь. Потом сказала:

– Ну, тогда я буду та, что круженьем и пеньем зовёт.

Легко поднявшись, она выгнулась стрункой и красиво вскинула обнажённые руки – точно две скрестившиеся лебединые шеи вытянулись над нею. Крутнулась на месте, изящная и гибкая; размашисто полыхнуло платье, волосы вздулись широким чёрным пропеллером.

– Да перестань! – испугался я. – У тебя же туфли жмут!

– Чтобы порадовать усталого осла, чего не сделаешь, – ответила она, садясь. – На какие только жертвы не пойдёшь… Хотите кусочек сахару?

Я погрозил ей пальцем. Молча. Горло перехватило.

– А спою как-нибудь потом. Тут и без меня певунов хватает, вон, опять готовятся… Вы лучше скажите мне вот что. Раз вы дипломат. Что у нас в дипломатии творится? Мой папа говорит, мы опять пережимаем. У всей Европы с Гитлером вполне приличные отношения, и только мы задираемся. Плохой, плохой… Вконец затравили беднягу. В конце концов, это дело германского народа. Они там пусть и разбираются. Нельзя же так! У нас у самих-то что, проблем уже не осталось? Чем кумушек считать, трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться!

Я глубоко вздохнул и досчитал до десяти.

– Это есть наша самая большая военная тайна, – сказал я. – Плывут пароходы – привет Европе. Летят самолёты – привет Европе. А идут пионеры – салют Европе.

– Нет, ну правда, – клянчащим детским голосом сказала она. – Мне же интересно. Это какая-то тонкая стратегия?

– Ага, – сказал я. – Именно.

– Ну, как хотите, – обиделась она. – Я к вам всей душой, а вы…

– А я к тебе всей дипломатией.

– Тогда налейте мне ещё вина.

– Сын мне глаз не подобьёт за то, что я спаиваю его подругу?

– Это уж вы сами с ним разбирайтесь, – лукаво улыбнулась она.

Я долил ей вина. А потом налил себе. И в отличие от неё сразу выпил. Она опять лишь пригубила.

– Вы в основном в Москве? – спросила она. – Или больше в разъездах?

Я прикинул. Так на так, наверное…

– Больше в Москве, – сказал я.

– Это хорошо.

– Почему?

– Не было ещё такого, чтобы я хотела и не добилась. С некоторых пор меня заинтересовали секреты нашей дипломатии.

– Надежда, не забивай себе голову этой нудятиной. Мой тебе совет.

– Не отвертитесь, – сказала она. – Даже и не надейтесь.

– Ты лучше стратонавтикой интересуйся, – посоветовал я. – Такое красивое и мужественное занятие.

– А я интересуюсь, – серьёзно ответила она. – Уже четыре месяца. Мы с Серёжкой тринадцатого ноября даже цветы на могилу Ильи Усыски-на и других ребят с «Осоавиахима» носили к Кремлёвской стене. Илюша же и Серёжка дружили, вы знаете. А это был бы день его рождения… Они все герои. И погибшие, и живые. Я на коленях стоять готова перед ними, правда. Я даже знаю, что гондолы стратостатов – это прототипы будущих космических кабин. Серёжка только об этом и говорит.

– Ну и не лезь в политическую грязь, – сказал я и сразу ощутил, что это прозвучало грубо.

Но слово не воробей. Она отпила ещё глоток и ответила:

– Я всегда всё сама решаю.

Натанцевавшись, наши кто в одиночку, кто сразу парами, потянулись к столу. Вечер угасал. Вина больше не наливали, остатки горячего остыли. Похоже, пора было расходиться. Хоть бы Надежда ещё о чём-нибудь меня спросила… Но она уже не спрашивала. Как это ни пошло звучит, я, старый дурень, хотел бы, чтобы этот вечер никогда не кончался, – но чудес не бывает, и, чтобы не выглядеть и не ощущать себя жалким, надо упреждать их отсутствие.

– Пожалуй, пойду я, ребята, – сказал я.

– Да все сейчас пойдём, – тут же остановил меня Серёжка.

– Конечно, – поддержала его Надежда. – Пошли уже. Поздно, а в выходной всегда по хозяйству столько дел…

В общем, получилось так, что из кафе мы ушли вместе и в гардеробе одевались вместе, но, стоило выйти на морозец, я сказал:

– Вы как хотите, а я погуляю.

Серёжка нахмурился:

– Если я приду, а тебя ещё не будет, мама мне голову оторвёт.

Я усмехнулся и прощально помахал ему рукой.

– Мы вас ничем не обидели? – вдруг крикнула мне вслед Надежда.

Я оглянулся:

– И-а! И-а! И-а!

С губ моих один за другим вывалились в ночной воздух текучие клубки мерцающего пара. Ребята засмеялись, хотя, конечно, только Надежда могла понять, с чего это я вдруг перешёл на ослиный язык. Но засмеялись все. Наверное, это было и впрямь смешно: пожилой дядька подвыпил и слегка впал в детство; а настроение у всех было такое славное, такое лёгкое, что палец покажи – и уже весело.

Мне хотелось остаться одному. Если не вдвоём с ней, то одному.

В этот поздний час на улицах стало безлюдно. Раскатисто звеня, прокатил освещённый изнутри, как аквариум, трамвай с заиндевевшими по краям окнами; видно было, что полупустой. От морозных вдохов ноздри склеивались и будто тоже покрывались внутри инеем – это было приятно, напоминало детство. Нарочито медленно я шёл к набережной, чтобы полюбоваться с моста сияющим в ночи, как сказочный коммунизм, Кремлём. И тут сзади меня окликнули по имени.

Я резко обернулся.

Нет, это была не Надя. Уж конечно не Надя. С чего бы Наде гоняться за мной.

Это оказалась совсем другая женщина. В выношенной шубке, с головой, едва ли не по-старушечьи замотанной в пуховый платок, с затравленным взглядом, заранее умоляющим и заранее не верящим в то, что получится умолить.

Сначала я узнал в ней ту, что собиралась уходить из кафе и так внезапно передумала, увидев меня.

Потом узнал уже в той…

– Ты меня не узнаёшь? – спросила она.

Это была Аня. Анюта, Аннушка, первая моя, ещё гимназическая, любовь.

Впрочем, тогда она этого так и не узнала. А потом мы и не виделись. Вот до этого вечера. Я никак не умел в детстве об этом сказать. Да, собственно, и теперь не научился. А уж в детстве…

Мои добрые родители отдавали последние гроши, на грань нищеты себя поставили, только чтобы сын получил образование. Так я попал в гимназию. Ни они, ни я даже не подозревали, насколько белой вороной я там окажусь. Им не довелось убедиться, что они голодовали не зря и учение мне всё-таки пригодилось в жизни; пока я геройствовал на фронтах, их свалил сыпняк, и я даже не знаю, где их схоронили. Я учился, переходил из класса в класс, на это мне ума хватало с лихвой, но его никак не хватало, чтобы понять или хотя бы почувствовать, насколько я отдельно от остальных. Мне казалось, я почти вместе. Ребёнок не видит пропасть, ему, с его маленьким ростом, видны только канавки, ямки, рытвинки, которые, кажется, так легко перешагнуть. Вот ещё, мол, разок покидаемся снежками, вот ещё одну книжку прочитаю из тех, про которые они говорят, – и врасту.