Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине

– Ну конечно, мы как выпускной отгуляли, так с тех пор и не виделись. Это же конец мая был, как раз после Цусимы. Всё в цвету… Ты в белом фартучке, с бантами… Помнишь, вы кричали: ура микадо! Царю конец!

– А ты не кричал, – сказала она.

– Ты помнишь? – Я готов был её расцеловать за это. – Помнишь? Знаешь, я хотел… Чтобы как все. Но у меня язык не повернулся.

– Зато теперь ты при делах, – сухо сказала она. – Под новым царём устроился.

Чёрная неподвижная Москва стыла и дыбилась вокруг нас, делая вид, что беззаботно засыпает, и серебрилась непорочным инеем, бодро дышала морозом, светила разноцветными окнами – а моя школьная Аня была чеэсвээр, и ненавидела меня за это, и просила у меня помощи.

– Хорошо, – сказал я. – Попробую. Как мне тебя найти?

– Ты обещал?

– Я обещал.

Она попятилась от меня – точно отшатнулась. И уже тогда сказала:

– Проще простого. Спроси адрес в НКВД.

И почти бегом бросилась прочь по будто вымершей улице, которая ещё десять минут назад казалась мне уютной и безмятежной, даже какой-то предпраздничной. И ведь правда, скоро Новый год. А что людей нет – так все уже дома, с семьями, чаи гоняют, читают детям книжки вслух, целуются, выпивают; суббота ж… Полы жёваной, плешивой шубки мотались из стороны в сторону, словно подгоняя шлепками её беспомощные, худые ноги, петляющие каблуками в воздухе.

Перед тем как завернуть за угол, она остановилась так резко, что поскользнулась и едва не упала. Кругом, сколько хватал глаз, так и не появилось ни души, и она могла себе позволить говорить с расстояния трёх десятков шагов, будто стояла рядом. Вполоборота глядя на меня, громко спросила:

– Ты ведь был в меня влюблён?

– Да! – крикнул я, нелепо надеясь, что хотя бы это повалит стенку, которую жизнь вбила между нами.

Она мгновение постояла, глядя на меня, как встарь, свысока. Потом вдруг чуть развела руками: дескать, ну, не обессудь, сам дурак.

Я вернулся домой позже Серёжки. Честно говоря, я уже боялся, что они легли спать, и потому на всякий случай не стал звонить, а беззвучно, аккуратно открыл дверь ключом. И успел услышать, как Маша на кухне пытает Серёжку:

– А как же ты папу одного отпустил?

Сын в ответ лишь бубнил неразборчиво – видимо, пока ехал домой, проголодался и сейчас добирал то, чего не хватило у писателей.

– А Надю ты до дому проводил? А папа от вас сразу ушёл и ты её провожал без него? Или вы вместе её проводили? А кто ещё был? А он сам ушёл, сам не захотел с вами дальше гулять?

– А вот и я, – громко сказал я, – ваш кормилец и повелитель. Сыт, пьян, и нос в табаке.

Допрос сразу прекратился. Они оба вышли ко мне к коридор; Серёжка ещё продолжал что-то торопливо дожёвывать. Не сговариваясь, сказали почти хором:

– А мы уж начали волноваться.

Назавтра мне повезло. На последних минутах обеденного перерыва я, возвращаясь из столовой, приметил на лестнице выше себя широкий, лоснящийся на спине пиджак Лаврентия и в три прыжка догнал нового главу спецслужб.

– Пламенный партийный, – сказал я.

Он прострелил меня зайчиком от пенсне и ответил в столь же лёгкой манере:

– Взаимно.

– Слушай, Лаврентий, хочешь делом доказать, что народ всегда прав?

Он молча усмехнулся, не давая поймать себя на слове, но явно приглашая продолжать. Я так и знал, что ему станет любопытно. Я выждал. Пусть и уклончиво, но ему всё же пришлось подать голос.

– Народ всегда прав, – согласился он.

– В народе говорят: блат главней наркома.

– Спорно, но и так бывает.

Разговор заструился. Что и требовалось.

Мимо своей мягкой, вкрадчивой подходкой, облизывая блестящие после обеда губы, совершенно беззвучно прошёл Анастас, на ходу, как всегда, подсчитывая на микрокалькуляторе какую-то очередную общенародную прибыль. А может, убыль. Не отрываясь от вычислений, он кивнул нам; мы тоже слегка боднули головами.

– Вот я к тебе, считай, по блату и обращаюсь. Чай, мы не посторонние. Недели полторы назад был арестован такой журналист: Вениамин Шпиц. Или даже ещё и не арестован, а так просто. Ты как нарком не мог бы прояснить, что он там начудил? Может, опять ваши перестарались? На молоке обжёгшись, на воду…

Память у него была, надо отдать ему должное, потрясающая.

– Шпиц, – сказал он, поморщившись. – Ага. Мыслитель-гуманист. Не имеет права на существование никакая система, если она ставит себя выше индивидуальности, – явно цитируя по памяти, презрительно прогнусавил он. – Пассажир для трамвая или трамвай для пассажира? Человек для государства или государство для человека? Сразу продолжение напрашивается, – заговорил он нормальным голосом и, значит, уже от себя. – Лес для зайца или заяц для леса? Червяк для земли или земля для червяка? Долой океан со всеми его обитателями, если он ставит себя выше одной, отдельно взятой селёдки… Гуманизм, однако!

– Ну, червяк – это ты уж слишком. Я бы так поставил вопрос: семья для человека или человек для семьи?

– Именно. Курица для яйца или яйцо для курицы… На кой хрен тебе этот краснобай сдался?

– Тайный любовник.

Лаврентий помолчал.

Он был, очевидно, недоволен, но причин с ходу послать меня на берег дальний у него не нашлось, а неформальный обмен услугами в товарищеском кругу дорогого стоит. Когда Лаврентий, лишь начиная предощущать будущее падение Ежова и перспективу прийти ему на смену, в мае частным порядком просил у меня консультаций относительно итальянских и японских тонкостей, я раскрывал все карты без утайки.

– Ладно, я посмотрю, что можно сделать. Ты у себя будешь? Я отзвонюсь. Хотя не понимаю. Таких гуманистов у нас двенадцать на дюжину…

На этом он мог бы и закончить. Но всё же дал понять, что моя просьба ему неприятна. Правда, сделал это предельно тактично, даже с юмором, который у него прорезался иногда. Просто процитировал любимую нами обоими фильму, одну из лучших, что были сняты при старом режиме:

– Знай, Копчёный, на этот раз рассердил ты меня всерьёз!

Оставалось лишь дружелюбно посмеяться вместе.

Он действительно позвонил. И оказался непривычно многословен, точно, сам того не осознавая, пытался оправдаться.

– Ну, как мы с тобой и думали, ерунда. Ляпал, конечно, как и все они, но если всех, кто ляпает, сажать… Фишка в том, что не на всех пишут. На него вот написали. И ведь и я знаю, и ты знаешь, что девяносто процентов этой писанины – хлам. Кому-то жилплощадь соседа понравилась, кому-то жена сослуживца приглянулась… А не реагировать мы не можем. Сами всё время долбим: бдительность, бдительность… И если граждане увидят, что они проявляют бдительность, а власть не реагирует, то… Всё остановится.

– Мы у них заложники, они – у нас, – сказал я.

– Ну да. Круговорот дерьма в природе…