Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине

22-е.

В торгпредство СССР в Берлине поступило с немецкой стороны предложение о предоставлении Советскому Союзу Германией кредита в 200 миллионов марок.

28-е.

В беседе с советником германского посольства в Варшаве фон Шелия польский представитель заявил: «Политическая перспектива для европейского Востока ясна. Через несколько лет Германия будет воевать с Советским Союзом, а Польша поддержит, добровольно или вынужденно, в этой войне Германию. Для Польши лучше до конфликта стать определённо на сторону Германии, так как территориальные интересы Польши на западе и политические интересы Польши на востоке, прежде всего на Украине, могут быть обеспечены лишь путём заранее достигнутого польско-германского соглашения».

В декабрьском докладе 2-го (разведывательного) отдела Главного штаба Войска Польского отмечалось: «Расчленение России лежит в основе польской политики на Востоке… Польша не должна остаться пассивной в этот замечательный исторический момент. Задача состоит в том, чтобы заблаговременно хорошо подготовиться физически и духовно… Главная цель – ослабление и разгром России».

С Новым годом, Надежда! С новым счастьем!

После обеда я присел поработать буквально на краешек стула, чтобы не увлечься и не потерять контроля за временем. И разумеется, всё равно засосало. Около пяти Маша, приоткрыв дверь кабинета, сказала:

– Тебя к телефону. По-моему, Серёжина Надежда.

Мне показалось, «Серёжина» прозвучало с намёком. Хотя, может, и впрямь лишь показалось; нечистая совесть горазда вздувать на ровном месте грозные, но пустые страшилки.

– Ох, мать честная, – пробормотал я, торопливо вставая; от мелкой, вороватой поспешности я сразу потерял левый шлёпанец и долго не мог его нащупать ногой под письменным столом, чтобы засунуть ступню внутрь. – Совсем забыл.

– Да не суетись ты так, – сказала Маша. – Смотреть противно. Никуда она не денется, подождёт.

Теперь мне почудилась в её голосе мстительность.

Телефон у нас висел на стенке в прихожей, вроде как на перекрёстке всех дорог, один на всех. Я, смиряя себя и стараясь двигаться степенно и солидно, вышел из кабинета, а Маша тем временем вернулась на кухню и даже дверь притворила за собой.

– Это Надя, – услышал я в трубке в ответ на своё «Алё?». Вот вроде и знал уже, кто звонит, а сердце всё равно вскинулось. – Извините, что трезвоню, но я подумала, вы можете заработаться и обо всём забыть. Вот и решила напомнить.

– Правильно решила, – ответил я. – Спасибо, Наденька. Сейчас выезжаю.

– А Мария Григорьевна не передумала?

– Да вроде нет. Сейчас ещё разок спрошу для верности.

– Спросите, пожалуйста. До свидания. Я тоже уже через несколько минут выхожу.

– Не прощаюсь, – сказал я и повесил чёрную трубку на рычаг.

Маша, засунув руки в карманы халата, стояла у кухонного окна, уставленного между рам банками с заготовками и снедью, и вроде бы глядела на дома напротив; там, чуть ли в каждом окошке, обещая незатейливое счастье, переливались ячеистые радуги новогодних гирлянд.

– Ты не передумала?

– Нет, конечно, – ответила она, не оборачиваясь. – Не поеду и тебе не советую. Что за дурацкая идея – болтаться между молодыми. Они из вежливости нас позвали, а ты и купился. Думаешь, им интересны твои разглагольствования?

– А вдруг?

– Ну чему ты можешь нынешних научить? Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»?

– Смело, товарищи, в ногу, – напомнил я.

– Да у них и ноги-то уже совсем другие.

– Те же ноги, те же. – Я добродушно засмеялся, а у самого от одного только слова «ноги» внутри опять будто жеребята забрыкались. – Разве что постройнее немножко. Да и это, в общем, не надолго.

Маша наконец обернулась, и я сразу понял, что ляпнул лишку. Я-то, наоборот, хотел её этак ненавязчиво утешить – мол, не переживай, любая молодость ненадолго, и наша, и не наша; но она поняла по-своему.

– Теперь ясно, на что тебя потянуло. И отчего ты так спешишь. Действительно, молодость проходит быстро.

– Ой, вот не надо, – проговорил я, и у меня словно тёркой по коже провели от того, как ненатурально это прозвучало. Пошло, даже комично, словно в третьесортном водевиле царских времён.

– Ну, как знаешь. – Она чуть пожала плечами. – Я предупредила.

Я ещё немножко поулыбался одеревеневшими губами, а потом тихо предложил:

– А то поехали вместе.

Словно умолял о спасении.

– Нет, – сказала она.

Я пошёл одеваться.

До парка Горького дорога стала куда короче и легче после того, как на прошлый Первомай открыли для движения очередную нашу гордость и красоту – летящий Крымский мост, весь из себя социалистический, как серп и молот, поистине один из символов новой Москвы; до сих пор он был праздничным загляденьем для сотен тысяч москвичей и, как говорится, гостей столицы. Можно было бы, конечно, и на трамвае поехать, но я решил пойти пешком: время позволяло, засидевшееся тело просило движения, а усталые от бумаг глаза – простора. К тому же, пока я топаю, Серёжка должен был обязательно успеть добраться до места встречи; не хватало ещё мне прийти раньше него и оказаться хоть ненадолго с Надеждой наедине. Нехорошо это было бы. Словами я не мог объяснить почему, но чувствовал: почему-то нехорошо. Почему-то нечестно.

Новогоднее шампанское веселье уже отстрелялось пробками и петардами, отшумело тостами и плясовым топотом, сотрясавшим абажуры и люстры у соседей внизу, отрыгалось похмельем у особо жаждущих, и теперь, в первое воскресенье января тридцать девятого года, толпы трезвого и потому неподдельно весёлого люда высыпали на улицы.

Русская красавица зима.

Московских окон негасимый свет.

Невесомо струились над улицами пухлые, крахмальные от инея провода. Праздничными колоколами звенели и гремели трамваи, жужжали троллейбусы, деловитые и кургузые, как шмели. Сквозь любой мороз грело душу немного комичное, но невыразимо тёплое шествие воздушных шариков над головами. Дети, дети, дети. Хохочущие, хнычущие, клянчащие, визжащие от смертельной обиды (не купили шарик) или восторга (купили шарик); советский ребёнок не избалован, ему немного надо для счастья. Впрочем, как и взрослому… Одни тузились, пока родители не глядят, другие, доверительно агукая, обсуждали что-то, только им ведомое, недоступное даже тем, кому перевалило за, скажем, семь. Мальчишки постарше в детских будёновках с красными звёздами на весь лоб ухитрялись прямо тут же со стуком сражаться на деревянных саблях; как раз когда я проходил мимо, один с претензией на геройский голос тоненько крикнул: «За Каховку!» – и я вздрогнул. Обнималась, смеялась, отплясывала посреди тротуаров молодёжь. Катили коляски молодые супруги; им с непроизвольной уважительностью давали дорогу, чтобы истинным творцам будущего не приходилось лавировать в гуще. Старики с мечтательными лицами, глядя куда-то вдаль, наверное в прошлое, вышагивали молча, с нежностью держа под руку своих старух: наговорились за десятилетия, но не налюбились.