Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине

Она увидела меня, обрадованно замахала рукой и почти побежала мне навстречу. Я заулыбался, а в голове, выметя все умные мысли и возвышенные переживания, почему-то запульсировало простое, как мычание: кубарем качуся под гору в сугроб… под гору в сугроб… качуся…

– А где же парень-то наш? – спросил я, когда мы сошлись. Она стояла передо мной, как лист перед травой, в короткой шубке, рейтузах в обтяжку и шапочке с помпоном набекрень, с алыми от зимы щеками, и глядела виновато.

– Ну ужас какой-то! – сказала она. – Я боялась, что и вы не придёте, тогда бы совсем тоска. Представляете, я уже на лестницу выходила, а он позвонил в последний момент и сказал, что не сможет. Там у них какая-то техника новая поступила, надо срочно принимать и разбираться… Что именно – он не сказал, конечно. Военный человек… Приказали – и всё разом меняется. Кошмар!

Я представил, как Серёжка приходит домой после аврала измотанный, дёрганый, и тут выясняется, что папа, он же верный мамин муж, всё ещё веселится в парке отдыха и развлечений тет-а-тет с его девушкой.

Сильно.

Надо было развернуться и пойти обратно. Надо было.

– Только не вздумайте уйти! – торопливо упредила она и обеими руками ухватила меня за локоть.

Ароматный пар её дыхания окатил мне лицо.

– Надежда, ты меня не разыгрываешь? – почти в отчаянии спросил я. – Серёжка правда не придёт?

– Ну, он так сказал… – беспомощно проговорила она.

И вкрадчиво, но ощутимо потянула меня в сторону ворот.

– Надя, я ведь на коньках не умею, – проговорил я, ещё упираясь. – Я-то, старый дурень, думал, посижу на лавке, полюбуюсь на вас…

– Ну, полюбуетесь на меня одну, – не задумываясь, парировала она. – Я постараюсь недолго, полчасика… Ну ведь всё равно пришли уже! И вы, и я!

Что правда, то правда.

Перед колоннадой ворот, на самом ходу, дородная от надетой под белый халат дохи улыбчивая женщина торговала с лотка мороженым – вся в светящемся студёном дыму, точно раздобревшая и подобревшая на русских хлебах Снежная Королева. Мороженое в мороз – это наш фирменный шик. И ведь ели вовсю. Очередь будто плыла в фосфоресцирующем тумане.

Миновали колоннаду, и на той стороне, подальше от уличного шума, сразу стала слышнее льющаяся из динамиков на столбах сладкоголосая песня:

– А вы правда совсем не умеете? – недоверчиво спросила Надежда.

Она так и тащила меня за локоть обеими руками. Будто муравей дохлого мотылька.

– Да вот так сложилось, – ответил я.

– Может, попробуете? Я буду вас держать! – храбро пообещала она.

Я засмеялся. Мне стало бесшабашно и легко. Всё равно уже всё случилось.

– Надя, ласточка, мне послезавтра опять за кордон ехать. Ты представляешь, что будет, если я себе что-нибудь сломаю? Или просто морду расквашу? Войду на конференцию, а глаз подбит, и лиловый нос набок. Что ж это будет за конференция?

– Ну и семейка у вас, – сказала она со вздохом. – Никто себе не принадлежит. Даже непонятно, как с вами дружить.

Я не сразу нашёлся, что ответить.

– Романтика, – сказал я.

– Знаете, я романтику как-то иначе себе представляла.

Я заинтересовался совершенно искренне.

– Как?

– Ну… Погода-природа, любовь-морковь… Звёзды, соловьи… А иногда для остроты – мы сидим себе под цветущим кустом, и тут фашистский шпион ползёт. Мы его в четыре руки вяжем и тащим в ближайший райотдел НКВД. Потом, натурально, опять под куст. Усталые, но довольные. Пока смерть не разлучит нас. А тут, получается, я – до гроба, а мужчина мой – до свистка.

– У нас советская романтика, Надя.

– А-а… – понимающе сказала она. Подумала и добавила: – Плохо моё дело.

На освещение парка отдыха партия электричества явно не жалела, а ближе к катку вообще заполыхало, как днём. Слышен стал множественный скрежет под коньками. Прилипшая к низкой ограде малышня заворожённо, с пальцами во рту, следила за счастливыми сверстниками. Чуть поодаль сознательные граждане дружелюбно, но бескомпромиссно спроваживали, видимо, слегка датого мужикашку с бутылкой пива в руке. Он поначалу в толк не мог взять, в чём проблема, и растерянно возмущался: «Да ребята, да вы чего! Да это ж пиво! Да я ж подогретое пью!» – «Да хоть кипячёное! Здесь ведь дети! Топай вон туда, олух! Где потемней! К речке!»

Мы подошли, и открылся сверкающий, как операционная, простор катка.

– Ох, не уйду, – обречённо вздохнула Надежда.

Над светозарным ледяным лугом вились разноцветные зимние бабочки. Большие и маленькие. Одни – лихо, другие – неуклюже, третьи – просто так. Падали, охали, тёрли ушибы, хохотали, выписывали кренделя, хватались за руки, съезжались и разъезжались, роняли друг друга и помогали друг другу подняться… Жизнь в миниатюре. Замечательная, разная. Трудная. Твёрдая, бьющая больно. Невозвратимая.

– Может, решитесь всё же? – уже безнадёжно спросила Надежда напоследок.

Я только покачал головой.

– Тогда я пошла переодеваться. Буду кататься поближе к вам и очень недолго. Пришла ведь уже, хочется!

– Я понимаю. Когда хочется – это… – Я вовремя прикусил язык.

Но девочка ничего не заметила и не поняла. Надеюсь. Она волновалась о своём.

– Если, пока меня нет, вы уйдёте, я… я…

– Что?

– Очень огорчусь.

Вокруг катка, на случай хоккейных дел, тянулись длинные скамьи без спинок. На них тоже было немало народу: родители гордо и встревоженно следили за осваивающими ледяную забаву чадами. Я пристроился среди них.

Башку Серёге оторву за такие фокусы. Ей позвонил, а домой…

А если бы позвонил? Что, я не пошёл бы?

Да. Не пошёл бы.

Сердце увидело её раньше, чем глаза, и горячо толкнулось в горло. Она выскользнула на лёд. Придерживаясь рукой за дощатое ограждение, щурясь, окинула взглядом ряды скамеек. Фонари били ей в глаза, и она не сразу разглядела меня в тёмной бездне за оградой. Потом, просияв, размашисто покатила в мою сторону.

Я забыл дышать.

Никакой купальник не сделал бы её столь нагой. Купальник откровенен, и груб, и не богат ничем, кроме мяса, заслоняющего человека. А она парила, словно фея. Словно душа. Плоти не было – лишь непорочный соблазн, невесомая идея девичьего тела, сотканная из сверкающего света. Вся тут, лепестком на ладони – и недоступная, как звезда.