Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине

В итоге новые подданные гордых поляков начали резать. Жечь. Подло, исподтишка, поначалу только взрослых мужчин, а по мере нарастания ожесточения – и с жёнами, потом с детьми. Сбивались в банды и топили целыми семьями местную высшую расу в колодцах, запекали в угольях, как голубей… Облажайся Тухачевский не на Днепре, а, скажем, на Буге или уж вовсе на Висле – наверное, те же самые люди жгли бы не поляков, а нас. Рязанских и омских мальчишек в красноармейской форме, носатых харьковских комиссаров… Хотя мы, конечно, по отношению к тому же Шевченке никогда ничего подобного себе не позволяли и не позволяем, но было бы желание резать, а повод найдётся. Надо же бороться за свободу, если больше ничего не умеешь. Одно слово – крес.

В ответ, вздымаясь свинцовой пургой и километровыми стенами колючей проволоки, естественно, пошли репрессии. Естественно, под них, за редчайшими исключениями, попадали не те. Тех-то ещё найти надо, поймать, добыть, обезвредить, а нормальный работящий обыватель, ёжащийся, вертящийся и изворачивающийся между молотом и наковальней, он – вот он, всегда под рукой.

И ныне население от Днепра до Карпат, за исключением разве что совсем уж отмороженных, тех, кто с истошными воплями «Слава Украини!» потрошыв полякив целыми деревнями и ховався потом в лесах, смотрело с надеждой лишь на Восток и вполголоса, украдкой, как пароль или молитву, передавало друг другу: «Сталин прийдэ – порядок наведэ…» И разумеется, у панов сразу оказались во всём повинны большевики – мол, без подстрекательства и снабжения из-за советской границы тупые аборигены никак не додумались бы их резать, любили бы, надо полагать, и рончки лобызали…

А я советовал ждать.

Не переборщить бы с выжиданием…

Коба утешительно тронул меня за плечо кончиками пальцев.

– Ничего, – сказал он мягко. – Это всё ничего. Перемелется – мука будет. Пока жива – всё хорошо.

Это была истинная правда, на все времена. И уж он-то после самоубийства своей Нади знал это наверняка. Он имел право сравнивать «пока жива» и «после». В ответ я лишь благодарно приобнял его. И сразу убрал руку. С дружеской фамильярностью тоже лучше было не переборщить.

– Моя-то вот… – глухо сказал он. Потом мотнул головой; это была почти судорога. – А знаешь… Я вот думаю… Ведь могла бы и меня.

– Не могла, – сразу сказал я.

Густели сумерки. Снег вылетал из ниоткуда, клубился мимо и улетал в никуда. Вдали, по ту сторону величаво текущей в тёмном воздухе хлопчатой реки, дрожали в кремлёвских корпусах освещённые окна.

Мы шли уже мимо Тайницкой башни, когда Коба всё же спросил:

– Ты думаешь?

– Не могла, – твёрдо повторил я. – Коба, культура не та. Она ж по душе-то русская была до мозга костей. А мы, если что не так, всегда виним прежде всего себя. Вечно на себя грехи берём. Я не доделал, я не сумел, я не дообъяснил, я не удержал, я не предотвратил… Не могла.

Он долго безмолвствовал, хлюпая носом. Наверное, ему хотелось спросить: «Так что ж, она на себя мои грехи взяла?» – но он не решался, потому что боялся услышать в ответ моё «Да» и понятия не имел, что тогда со мной делать. Конечно, ему хотелось курить, но на морозе и ветру раскуривать трубку было бы, пожалуй, безумием. Усы бы спалил, как минимум. А то и глазом искру поймал.

– Почему-то самые хорошие люди всегда погибают первыми, – сказал он глухо.

– Они же потому и хорошие, что действуют бескорыстно, а значит – непроизвольно. И собой прикрывают других тоже непроизвольно. Вот первыми и погибают…

Он повёл плечами, будто ёжась. Впрочем, может, ему и впрямь было всего лишь холодно.

– Только бы не война, – глухо сказал он. – Выбьют как раз тех, кого мы успели вырастить за эту четверть века. Самых преданных, самых верящих… Они всех остальных и прикроют собой. Шушеру всякую. Тех, кто придумывают Царь-ледоколы. На кого потом опереться, когда окажемся на пороге коммунизма? Глядишь, на пороге-то окажемся, а в дом не попадём.

– Коба, – тихо спросил я, – а ты ещё веришь в него? В коммунизм?

Он даже остановился.

Повернулся ко мне. Внимательно, с прищуром уставился жёлтыми и блестящими, точно восковыми, глазами.

– А ты?

Я глубоко вздохнул.

– Даже не знаю, как сказать…

– Уж договаривай, – неприязненно потребовал он.

– Вот, скажем, человек ночью в пустыне. Он замерзает. Он не знает, куда идти. Верит ли он в то, что утром взойдёт солнце, станет тепло и покажется дорога? Он просто ждёт. Просто ждёт, как спасения. Вот и я. Жду не дождусь.

Он отвернулся от меня и снова зашагал вдоль Кремлёвской стены.

– Ты его ждёшь, – медленно и веско сказал он, не оборачиваясь, – а я его строю.

Не догоняя, я пристроился на шаг за ним. Некоторое время мы шли молча. Он горбился всё сильней. Наконец не выдержал и остановился; снова повернувшись ко мне, уставился исподлобья странным, беспомощным и одновременно угрожающим взглядом.

– Думаешь, он сам собой решит разом все наши проблемы? Твои? Мои? И не надейся.

1-е.

Польша вдобавок к Тешинской области прирезала себе принадлежавшую прежде Словакии Яворину на Ораве – небольшую территорию (226 кв. км) с населением немногим более 4200 человек.

6-е.

Подписана франко-германская декларация о мирных и добрососедских отношениях и о неизменности существующей между Германией и Францией границы – фактически пакт о ненападении. Во время подписания документа министр иностранных дел Германии Риббентроп заметил своему французскому коллеге Боннэ, что Германия рассматривает территорию Чехословакии как область своих стратегических интересов, и выразил надежду, что Англия и Франция отнесутся к этой позиции с «принципиальным уважением». В отчёте о переговорах Риббентроп записал: «Устраняются последние остатки опасности франко-русского сотрудничества». Боннэ, информируя об итогах встречи французских послов, отметил: «Германская политика отныне ориентируется на борьбу с большевизмом. Германия проявляет волю к экспансии на Восток».

9-е.

Советский поверенный в делах в Германии Астахов сообщил из Берлина, что первоочередной целью территориальных приобретений Германия полагает Прибалтику, на которую Рейх считает себя имеющим «давние исторические права».

13-е.

Германский министр пропаганды Геббельс в своём дневнике записал: «Финансовое положение Рейха катастрофическое. Мы должны искать новые пути».

19-е.

После долгих проволочек и пробуксовок с неожиданной лёгкостью завершились переговоры о продлении германо-советского экономического договора. При этом германская сторона уведомила советскую, что Германия готова предоставить Советскому Союзу кредит в обмен на расширение советского экспорта сырья.