Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

Заремба, умевший легко находить выход в подобных случаях, спросил:

— Вы фуражируете армию Игельстрема тоже?

— Только неделю тому назад отправил ему триста корцов овса.

— Ну, тогда мы распорядимся, как у себя дома, — весело засмеялся Заремба. — Надо перемахнуть туда же и полушубки.

— Можно рискнуть, — понял сразу фортель поручика маркитант. — Документы и конвой даст мне генерал Дунин, вот только как транспорт дойдет до наших складов!

— Конвою свернем шею, а полушубки пропадут. Пускай ищут...

— Рискованное предприятие. А вдруг окончится неудачей?

— Сколько телег и под каким конвоем? — спросил Заремба, обходя молчанием его сомнения.

— Десять, и столько же казаков со старшим. Больше не дают, потому что Варшавский тракт безопасен, и в каждом городе по дороге стоят их же гусары.

— Двадцать рядовых, переодетых конюхами, справятся с ними. Лишь бы только оружие было наготове и проведено умело командование.

— Кацпер был бы всех пригоднее.

— Он нужен мне здесь. Дам одного варшавяка, — шалопай и повеса, но незаменимый, когда нужно пустить пыль в глаза и провести кого-нибудь. Пришлю вам его еще сегодня. А сами вы должны приготовиться и вооружиться на всякий случай; ставка не малая.

— Каждый день рискуешь головой. Не хотите ли посмотреть лошадку? Чудо из чудес! — заговорил он вдруг громко, завидев каких-то людей. — Оставил у меня на продажу капитан фон Блюм. — Он крикнул своим татарам, чтобы вывели лошадь на двор. — Взят как будто у наших под Миром, — пояснял он тоном, в котором слышалось сомнение.

— Скорее просто украден из чужой конюшни, — ответил Заремба и, осмотрев лошадь, которая оказалась действительно прекрасной, уехал домой, так как уже надвигался вечер.

Кацпера все еще не было. Качановский храпел в своей каморке, точно после жаркого сражения с бутылками. Сташек распевал где-то на конюшне под аккомпанемент свирели Мацюся, и его слышно было на всю округу.

Капитан возражал против назначения Сташека для сопровождения транспорта, но, узнав об этом, парень бухнулся ему в ноги и так горячо его упрашивал, что капитан вынужден был согласиться — тем более что и Заремба замолвил за него словечко.

— На четвереньках поползу, а все сделаю как надо, ваше высокоблагородие, — бормотал он, задыхаясь от радости.

Побежал немедленно к маркитанту и вернулся только тогда, когда транспорт уже готов был к отправке.

Заремба едва узнал его, так он изменился: перед ним стоял парень в толстом, расстегнутом на груди полушубке и холщовой мужицкой рубахе. На ногах у него были лапти, барашковая шапка в руке, физиономия простофили, и несло от него конюшней так сильно, что в ноздрях свербело.

— Смею доложить, с рассветом трогаем, — вытянулся он невольно в струнку.

— Поезжай с богом. — Заремба дал ему несколько дукатов и подробные инструкции. — Да смотри: довезешь — будет тебе повышение, а напортишь — повесят тебя казаки.

— И-и, пан поручик, родной сын моего батьки висеть не будет, — уверял он с жаром. — Почую только носом запах варшавской кухни — и буду тут как тут.

Качановский нежно распрощался с ним и, хлопнув его по плечу, рявкнул:

— Смотри, опростоволосишься, набью тебе морду так, что на страшном суде даже мать родная тебя не узнает. — Он вышел с грозным видом, не забыв, однако, ткнуть ему в руку несколько злотых, отчего Сташек умиленно прослезился, признавшись в сенях Мацюсю:

— Черт возьми, этакая тоска разбирает по Варшаве, что, как дойду до заставы, сам не знаю, что сделаю с радости.

— Тянет тебя к варшавским юбчонкам, — загоготал басом Мацюсь.

— Дурак ты, тянет меня к маменькиным ласкам.

Заремба не слышал больше, так как в его душе вдруг тоже проснулась тоска по матери, которая тщетно ждала дома его возвращения. Чтобы не поддаться тоске, вышел к Мацюсю и объявил ему, что на время отсутствия Кацпера производит его из кучеров в личные денщики. Парень покраснел от радости, и широкое, краснощекое лицо его радостно залоснилось. Парень был рослый, как дуб, но в голубых, как цветочки льна, глазах светились детская кротость и простодушие. Больше всего он любил своих лошадей, потом своего барина и солдатскую службу. В боях сражался с таким ожесточением, что, когда приходилось, руками душил врага. Сильный был, как медведь, пушку мог сдвинуть с места один и лошадь поднимал на плечах. Однако нередко получал взбучку за распущенность, пьянство и нарушение дисциплины. Заремба получил его вместе с Кацпером от отца, еще когда был юнкером, и любил обоих почти как родных братьев.

— Слушаюсь, ваше благородие, — ответил Мацюсь, не сразу разобравшись в том, что услышал. — А лошадей, значит, от меня возьмет Петрек? — спросил он с тревогой.

— Да, только ты поглядывай за конюшней, не пей и не якшайся с кем попало. Понимаешь?

— Слушаюсь! — вытянулся Мацюсь так, что кости у него затрещали. — Только буланок я Петреку не отдам, — проговорил он заикаясь, готовый на все, что его ждет.

— Налево кругом, марш! — скомандовал Заремба раздраженно, собираясь уходить.

Мацюсь, однако, не сдался без бою, — в сенях загородил ему дорогу и стал слезливо клянчить:

— Разрешите доложить, ваше благородие, этому чурбану Петреку за быками ходить, а не с жеребцами кумиться. Камнем буду дома сидеть, сивухи и не понюхаю, а лошадей не отдам. Боже ты мой, боже, захиреют, бедняжки, без меня, совсем захиреют!

— Сказано тебе! Слышал? Отойди! — прикрикнул грозно Заремба и пошел к отцу Серафиму, чтобы отправить его на поиски Кацпера. А позже он крался по переулкам на квартиры делегатов, съехавшихся со всей Речи Посполитой. Их должно было собраться десятка полтора, от армии и воеводств. Они съезжались в Гродно под разными предлогами, различно переодеваясь, чтобы не обратить на себя внимания шпионов. Особенно это важно было потому, что последние дни были пропитаны лихорадочной атмосферой тревожных подозрений, зловещих слухов и беспокойных ожиданий. Беспокойство возбуждали все более и более многолюдные кадры союзнических войск, наводнявших Гродно, все более и более частые аресты депутатов и тайные слухи о тех, кого тайком по ночам увозили в Сибирь. Отголоски сеймовых совещаний еще подливали масла в огонь, ибо заседания становились все более и более бурными и затягивались выше всякой меры: Бухгольц слал пресветлейшему сейму ноту за нотой в тоне таком необычном и оскорбительном, что выводил из себя даже самых послушных пособников Сиверса и разжигал ненависть во всем обществе. В ответ на эту дерзость патриоты каждый день самыми пламенными словами заклинали сейм прервать всякие переговоры с прусским королем, клеймя в своих речах его разбойничьи приемы, его вероломство и низкую измену. Не было числа стишкам, рукописным листкам, пасквилям и всяким писаниям, проникнутым ненавистью к королю и ходившим по рукам публики. Никто не спрашивал больше, как во время предыдущего сейма: с Фридрихом или с Екатериной. Все были согласны на союз хотя бы с бешеной собакой, — только бы союзник содействовал изгнанию негодных пруссаков. Захват же пруссаками Ченстохова вызвал бурные взрывы озлобления. Шляхта, бряцая саблями, клялась скорее погибнуть, чем примириться с этим за хватом.