Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

Такое положение дел было на руку Сиверсу, который часто фигурально, а еще чаще секретно поддерживал противодействие прусским посягательствам, лицемерно давая понять, что только до поры до времени Россия терпит дьявольские козни пруссаков.

В доказательство своей искренности он поддерживал в сейме ноту Бухгольца очень сдержанно, благодаря чему депутаты еще горячее клялись в верности великодушной «союзнице» и еще искреннее верили в ее гарантии.

Наступил достопамятный день 17 августа.

Утро было ясное, солнечное и влажное, но вскоре после восхода солнца поднялся такой ветер и с такой силой начал мести пыль на улицах, что весь город утонул в ее удушливых клубах. Но это не мешало фракционерам, среди которых уже с самого утра началось лихорадочное движение. Сиверсовы приспешники засуетились, объезжая депутатские квартиры. Ездил сам председатель Белинский, ездил Миончинский, ездил Лобаржевский, ездил епископ Массальский, ездили разные вельможи, особенно литовские. Носились гонцы с письмами, скакали верховые, бегали казачки в разноцветных ливреях, видны были на улицах даже посланцы с королевскими гербами, разносившие письма с печатью канцелярии сейма. У Анквича же, точно в ставке главнокомандующего перед сражением, происходили непрерывные совещания и пробный подсчет голосов. Составлялись списки надежных, отдавались распоряжения, распределялись роли и вырабатывался план действий, рассчитанный на всякие обстоятельства в борьбе с оппозиционерами. Заседание было отложено на четыре часа пополудни, но еще в начале третьего, не имея абсолютной уверенности в победе, отправили Бокампа и Новаковского, чтобы убедить колеблющихся, тех, у кого заговорила вдруг совесть, или тех, кто хотел нагнать себе цену. Одних уговаривали звоном золота, других — обещанием королевских милостей, третьих — угрозой посольского гнева, четвертых — политическими соображениями. К членам оппозиции, особенно к наиболее видным ее представителям, откомандировали кастеляна. По мере надобности, то надетой личиной сенаторского величия, то забубённой фамильярностью брата-шляхтича, то благоразумной мудростью государственного мужа или пуская в ход глубокие принципы, он пытался прельстить и склонить на свою сторону противников. Многие из оппозиционеров изъявляли готовность присоединиться к большинству, не видя никакой возможности сопротивляться дольше. Довольный успехом кастелян заехал и к ломжинскому депутату Скаржинскому. Кривоуст принял его холодно, терпеливо выслушал витиеватую речь о благодатях, которые даст стране ратификация трактата с Россией, но в конце концов, утомленный его цветистым пустозвонством, проговорил с достоинством:

— Свой долг по отношению к отчизне я знаю и буду голосовать так, как подскажет мне совесть.

Тогда кастелян, восхваляя его государственный ум и патриотизм, стал намекать ему на какое-то вакантное кастелянство, которое король охотно преподнес бы столь заслуженному гражданину.

— Всякий стул для меня столько же значит, сколько сенаторское кресло, — пресек его красноречие депутат.

Они разошлись почти врагами. Не смущаясь, однако, неудачей, кастелян поехал попытать еще счастья у Краснодембского. Но и этот оказался не более податливым. Выслушав заманчивые доводы кастеляна, он подвел его к окну и, указывая на гренадера, стоявшего на часах у дома, выпалил ему без обиняков:

— Вам хочется поскорее стать его прислужником, а мне совсем не хочется.

После такого ответа кастелян поспешил ретироваться, кипя и фыркая от возмущения. Но встретил в сенях Зарембу, уходившего от Жуковского, и просветлел.

— Я был у больного товарища, — объяснил Север коротко, — а вы, дядя, прямо в сейм?

— Мне надо еще забежать домой. Садись со мной, — буркнул кастелян и только в экипаже дал волю бурному проявлению своей досады, указывая на недовольных как на источник всех общественных бед. — К счастью, — закончил он, когда уже выходил из экипажа, — большинство на стороне патриотов и людей, которые руководствуются в своих суждениях благоразумием, которые не позволяют взять над собою верх демагогам и сеймовым крикунам.

— Тем лучше для родины! — пробормотал Заремба, следуя за ним.

— Загляни к дамам. Я только отдам распоряжения Клоце, и мы сейчас поедем.

В гостиной немногочисленная, но избранная группа дам, с камергершей во главе, окружила тесным кольцом какого-то французика, который демонстрировал кукол, наряженных по последней моде и привезенных прямо из Парижа, тараторил без умолку, вытаскивая из коробок все новые и новые наряды, ленты, побрякушки, шляпы, шали, точно сотканные из паутины, и бросал все это на жадно протянутые руки дам.

Когда дамы несколько насытили свои взоры, неожиданно засыпал их дождем шелковых этернелей, дами, бараканов, шаршедронов, пике, камлотов и атласов, нагромождая их перед ослепленными глазами, точно облака, отливающие всеми цветами радуги.

Перед этими чудесами дамы онемели и, сладострастно погружая руки в шелка, упиваясь их шуршанием, красками и мягкостью, казалось, таяли от блаженства. Торговец-француз, как настоящий мастер своего дела, не давал им опомниться и, улучив минуту, сверкнул перед ними шкатулкой, наполненной до краев драгоценными каменьями. В гостиной поднялся гул благоговейного восторга.

— Прелестно! — восклицала одна со слезами на глазах.

— Великолепно! — всхлипнула чья-то душа, вступая в рай.

— Очаровательно! — слышались восторженные вздохи.

— Бесподобно! — пели млеющие голоса, полные опьянения.

— Не угодно ли, ваша светлость! — защебетал торговец-французик, с обезьяньим проворством нацепив на одну из них несколько ниток жемчуга.

— Не угодно ли, ваше сиятельство! — украсил он другую изумрудами.

— Прошу, пожалуйста, баронесса! — засунул он другой в прическу бриллианты.

— Прошу, пожалуйста, маркиза! — покрыл он перстнями изящные пальчики.

При этом он вскакивал и ломался, как паяц, кланялся, улыбался, расплывался в восторге перед каждой в отдельности, подставлял зеркало и вытаскивал все новые и новые драгоценности.

— Настоящий шабаш женского легкомыслия, — иронизировал, хохоча, сидевший у окна со своим казачком Кубусем камергер, когда Заремба подошел к нему.

— Каждый молится своему богу, — ответил Заремба, направляясь к кастелянше, поразительно, как всегда, бледной, словно белое зарево, окутанное крепом, сидевшей в стороне с блуждающей улыбкой на губах.

— Я просила Капостаса, он составил тебе гороскоп, — шепнула она, удерживая его руку.

— И вышло, что я погибну на войне или доживу до глубокой старости, — пошутил он.

— Нет, — заколебалась она на минуту, — тебя как будто ждут долгие скитания...