Зинаида Чиркова - Кабинет-министр Артемий Волынский

Жизнь покатилась здесь, как и в Измайлове, только больше было выходов и гуляний. Но всё так же утром долго молилась Прасковья перед иконами, которые привезла из Москвы, так же ругалась и пререкалась с дворовыми девками и челядью, так же старалась следить за тощими огородами, без которых не мыслила и жизни. А Анна всё чаще и чаще велела седлать себе гнедого коня, выезжала в поле с егерями и пыталась охотиться. Но охотиться здесь было скучно. Хоть и водились в окрестных лесах волки и зайцы, но леса были плохие, малорослые, лосей не было и в помине, и Анна скоро пристрастилась стрелять прямо из дворца. Едва она выстрелила из окна в первый раз, как прибежала Прасковья и напустилась на дочь:

— Такая-сякая, перепугала меня, вот прокляну, тогда узнаешь, почём фунт лиха...

Но Анна уже привыкла к подобным попрёкам и относилась к ним спокойно: мать часто грозилась проклясть их всех, и сначала Анне казалось, что нет большей кары на земле, чем материнское проклятие, но со временем повторявшиеся угрозы стали привычными, и Анна уже мало внимания обращала на них. Да и Прасковья скоро свыклась с тем, что Анна часто стоит у окна и стреляет по воронам.

Анна оправдывалась:

— А как они накаркают беду...

И мать тоже смирилась с выходками средней, угрюмоватой и не по годам рослой дочери. Ей хватало забот: приехал управляющий Юшков с обозом, и надо было и определить скот на пастбище и зимовку, и разобрать всё добро, что было захвачено из Измайлова, и закупить новомодных материй на туалеты себе и дочерям.

Частенько мать запиралась с Юшковым, и Анна подозревала, что они не только сводят счёты и листают книги, в которых записан каждый грош и каждая растрата. Но она лишь презрительно взглядывала на мать и молчала.

Зато не молчала Катерина.

Едва только Прасковья начинала свои бесконечные попрёки и нравоучения, как Катерина бойко взглядывала на неё и нараспев тянула:

— А я вот вчера в дверную щёлку глядела...

И искоса смотрела на мать. Та мешалась, ещё строже сдвигала бархатные густые брови и сурово говорила:

— Царевна, а подсматриваешь...

— А что ещё делать, скука.

— Обожди, завтра в гости едем, там танцы будут, — обнадёживала мать.

И Катерина умолкала. Страсть как любила она танцы, болтовню и комплименты. А комплиментов молодые придворные не жалели: уж и раскрасавица Катерина, и язычок у неё острый, как бритва. И Катерина хохотала и вертелась так, что дома опять разгорался скандал. Но Катерина умела воздействовать на мать одним лишь намёком о Юшкове, и Прасковья задабривала дочь.

Всё чаще ездили они кататься по улицам Петербурга. И то и дело удивлялись:

— Гляди-ка, ещё вчера тут пустырь был, а уж сегодня дом красуется, да ещё какой!

Петербург действительно рос быстро и неприметно. Мазанки и дворцы возникали здесь словно по мановению руки — работные люди толпами сходились в новый город, и знатные люди, купцы, а то и простые горожане торопились обустроиться и зажить, как все.

Дом, построенный Петром специально для царицы Прасковьи и её дочерей, стоял на берегу Невы, на Петербургской стороне, недалеко от дома самого Петра и совсем близко от Петропавловской крепости. Невдалеке расположился деревянный дом светлейшего князя Меншикова, строенный под церковь, а там тянулись в ряд дома канцлера Головкина, вице-канцлера Остермана, барона Шафирова и других знатных людей.

Анна часто смотрела из своих окон на Неву, золотой шпиль Петропавловской крепости, на амбары и госпитали, вытянувшиеся по берегам Невы, на лавочки и постройки, мало-помалу образовывавшие маленькие гостиные дворики, на ветхие лодчонки на чёрной воде реки, на большие суда, приходящие из многих стран мира. Сотни стругов из Новгорода, Ладоги, других городов привозили сюда припасы и товары, и текла под окном многоязычная и пёстрая толпа народа, уже не удивляя своим иноземным видом и иным говором. Скоро Анна так полюбила смотреть из окон на городскую жизнь, что с раннего утра подбегала к тяжёлым занавесям и, не дожидаясь челяди, сама отдёргивала их.

Мать всё чаще и чаще жаловалась на тяжёлое и дорогое житьё в Петербурге, на сильные пожары, уносившие в какой-нибудь час всё нажитое, на множество воров и грабителей, не щадивших ни бедняцкого дома или лачуги, ни царских хором. И хоть стояли на устрашение ворам и разбойникам на иных пепелищах виселицы с болтавшимися трупами, а редкий день обходился без краж.

Появилась летом и моровая язва, много перемерло у Прасковьи дворовых людишек, и она требовала прислать из Измайлова всё новых и новых крепостных. Но содержать их было очень дорого, и нередко по дворце царицы-вдовы поселялось уныние: не хватало хлеба, съестные припасы не подвозились вовремя, а цены на всё были непомерные.

Да что в царском дворце — нередко в лачуги городских людей забегали от голода волки и нападали на жителей, забивали коров и ягнят, оставляя даже царских дочерей без мяса.

Но Анна как-то мало обращала на это внимания. Она видела те прямые улицы, о которых рассказывал Пётр, видела каналы и канавки, всю сеть водных дорог и словно прозревала будущее — красивый большой город стоял на море, и отсюда шла дорога в Европу.

И всё больше и больше привязывалась Анна к Екатерине, царёвой полюбовнице. Она осталась теперь здесь, в Петербурге. Ей надо было скоро рожать, и она не поехала сопровождать царя, как делала все эти годы.

С особенным удовольствием ездила Анна во дворец любимой сестры Петра, Натальи Алексеевны, где обреталась Екатерина. И Анне доставляло удовольствие говорить с ней, подолгу расспрашивать о её поездках и городах, где бывала. Екатерина рассказывала много и охотно — она находилась при Петре во всех его походах, видела наяву многие сражения и тяжёлые, трудные исходы их и могла обо всём говорить весело, с лёгким акцентом, живо описывать все свои приключения. Она была уже не так молода, как показалось Анне сначала, много лет следовала за Петром, бывало, и разрешалась от бремени в походах. И многих детей похоронила. Одна из её девочек уже бегала. Её звали тоже Анной. И Анна часто взглядывала на маленькую девочку, похожую на Петра, и думала, какая судьба уготована этой царёвой дочке, имя у которой такое же, как у неё, тоже царёвой дочки...

— Наш король безумен, — тихо ответил пленный генерал и опустил голову.

Волынский всматривался в лицо пленника, доставленного лазутчиками. Бледное длинное лицо с блёкло-голубыми глазами, многодневная белёсая щетина на впавших щеках, давно не стриженные, неухоженные усы и потухший, не ожидающий ничего хорошего взгляд. Истоптанные ботфорты покосились, камзол весь в следах копоти, а шляпа с облезлым султаном зажата в крепкой властной руке. «Должно быть, хороший генерал», — подумал про себя Волынский и продолжил свои вопросы.