Элизабет Фримантл - Гамбит Королевы

– Где я? – спросила Дот, когда чья-то рука протянула ей миску через окошко в двери.

Она долго пробыла одна, сорок пять часов. Она знала это, потому что считала удары большого колокола, который бил где-то неподалеку. Она допила последние капли протухшей воды из кувшина, который кто-то поставил, когда ее сюда привели – целую вечность назад. Здесь ничего нет: ни скамьи, ни свечи, ни одеяла, только ведро в углу и узкая щель вместо окна. Щель так высоко, что заглянуть в нее невозможно; Дот могла видеть лишь небольшой прямоугольник света на полу. Оцепенев, она забилась в угол на кучу вонючей соломы. До нее доносились крики и стоны других узников. Она старалась ни о чем не думать. Когда ее привели, она отчаянно колотила в дверь, кричала; ей хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и объяснил, что происходит. Так прошло несколько часов; у нее сел голос. Она поняла, что никто не придет. Ее крики превратились в жалобный скулеж и в конце концов совсем стихли.

Когда Дот думала о смерти, ей становилось очень страшно. Никогда не подставлять лицо солнечным лучам, не разминать в пальцах душистую веточку розмарина, не трепетать в мужских объятиях, не знать, что такое родить ребенка. Ее прошиб холодный пот; она вжалась в грубые камни, боясь провалиться в темноту. В голове у нее картины ада из церкви в Стэнстед-Эбботс, которые пугали ее в детстве, – мерзкие демоны, полуптицы-полулюди, раздирают грешников пополам. Она заставила себя вспомнить образ Христа на кресте и снова и снова шептала: «Иисус умер за нас, Иисус умер и воскрес». Она пыталась вспомнить ту церковь и распятие над алтарем, но не могла представить его себе, ведь она была там так давно! Мысли ее обращались к статуе Девы Марии, которая плакала. Народ валом валил в церковь, чтобы взглянуть на чудо. Но потом оказалось, что никакого чуда нет. То были не слезы, а всего лишь капли дождевой воды из хитроумно проложенной трубы. Долгое время никто не задавался вопросом, почему статуя плакала только во время дождя. «Святые» слезы оказались фокусом, призванным заставить всех поверить в чудеса. Ничего удивительного, что многие перешли в новую веру. Убеждения самой Дот истерлись, стали хрупкими, как весенний лед на пруду. Она мысленно перенеслась в места, где нет ничего, кроме ужаса, где языки пламени лижут ноги, шипят и плюются, где пахнет горелым мясом. Говорят, когда сжигают человека, запах такой же, как от жареного кабана. Последняя мысль ломает ее; ее мутит от страха. Она отвлекалась словами любовных песен, которые помнила издавна; она мурлыкала их себе под нос, чтобы прогнать страх. Но песни о любви напоминали ей об Уильяме Сэвидже. Увидеть бы Уильяма еще разочек! Сосредоточившись, Дот вспоминала, как он ласкал ее, чувствовала его дыхание на своей шее. Она не заметила, что плачет; задыхается, глотая слезы. А потом снова представляла себе костер. Если бы она знала, что в тех бумагах, она хотя бы могла сообразить, как выкрутиться, но Райзли молчал. Он вывел ее из дворца, вцепившись своей высохшей когтистой лапой в ее плечо. Губы у него были плотно сжаты, как кошелек скряги. Ей отчаянно хотелось закричать, чтобы кто-нибудь сказал королеве, но она не посмела: ведь она – Нелли Дент, которая не имеет к королеве никакого отношения. И только шутиха Джейн шла за ними и все напевала: «Динь-дон, динь-дон, колокольчик зазвенел…» Райзли развернулся к блаженной и больно пнул ее в лодыжку. Джейн упала, визжа, как собака. Во дворе Райзли передал Дот человеку, который надел ей на голову мешок, усадил в телегу и привез сюда.

– Это Тауэр? – спросила она у руки, которая протянула ей миску.

В ответ раздался грубый гогот:

– Не знаю, кем ты себя вообразила, девчонка. Пусть на тебе хорошее шерстяное платье и тебя привезли из дворца, но ты не герцогиня какая-нибудь, чтобы сажать тебя в Тауэр. Тамошним узникам аккуратно отрубают голову.

– Тогда где я?

– В Ньюгейте. Здесь самое место для таких, как ты.

– Что со мной сделают?

– Меня не спрашивай. Я знаю одно: если сейчас не возьмешь миску, другой не получишь.

Дот взяла миску с тощим тепловатым бульоном. Тюремщик дал ей ломоть грубого хлеба и захлопнул окошко. В хлебе дохлый долгоносик, а в бульоне плавает капля масла, но от запаха в ней проснулся голод и рот наполнился слюной. Она быстро съела все и тут же пожалела об этом. Надо было немного оставить на потом. Она понятия не имела, что будет дальше. Она ни о чем не имела понятия, и ей оставалось лишь одно: молиться, ждать и не думать о костре.

Дворец Уайтхолл, Лондон, август 1546 г.

Первой не выдержала сестрица Анна. Ее рот – черная дыра; оттуда рвался ужасный звериный вой, безумный крик, который эхом отдавался от стен комнаты, рвался наружу, в галерею. Она кричала, как будто рожает. Остальные дамы испуганно жались друг к другу и переминались с ноги на ногу; они как будто разучивали фигуры нового танца. Закрыв рты руками, они молча смотрели, как Анна падает на пол и разражается бурными рыданиями. Юбки у нее были смяты; она выглядела нелепо, как на маскараде. Но она вовсе не притворялась. Никто не знал, как справиться с припадком – то ли схватить ее за бешено молотящие руки и удержать, то ли дать ей отрыдаться.

Никто не смотрел на Катерину; она же отвернулась от сестры и снова и снова перечитывала бумагу, которую держала в руке. Лицо у нее посерело от усталости; на лбу выступили мелкие капельки испарины. Она стояла совершенно неподвижно, только глаза бегали по строчкам, пока крики Анны не достигают крещендо.

– Анна, перестань, прекрати сейчас же! – сказала она натянутым как струна голосом. – Возьми себя в руки! – Она снова старшая сестра, как когда-то в детстве, а сестрица Анна – капризная малышка. Катерина села рядом с сестрой на корточки, взяла ее за плечи, и Анна уткнулась носом ей в шею, оставляя на ней мокрый след. Бумага упала из пальцев Катерины и покатилась по полу, подхваченная, как ковер-самолет, порывом воздуха. Стэнхоуп кинулась к ней быстро, как коршун. Она внимательно прочитала, поджав тонкие губы и вытаращив глаза.

– Боже мой, нет! – воскликнула она, и Катерине показалось, что она заметила, как ее губы на миг дернулись в улыбке. Но она больше не верит ничему из того, что видит; все ее подозрения подтвердились. – Ордер на ваш арест, подписанный королем!

Все дружно ахнули. Катерина подумала: наверное, все ее дамы боятся за себя и гадают, что их ждет. Все соображают, как выгородить себя. По комнате плывет страшное слово: ересь. Другой причины для того, чтобы арестовать королеву, нет. Хотя некоторые находятся при дворе так давно, что знают: обвинения не всегда обоснованы. Лиззи Тируит ломает руки, как будто пытается отмыть с них чернила. Мэри Вуттен то снимает, то надевает кольцо. Сестрица Анна, все еще рыдая, цепляется за юбку сестры, как ребенок, когда они обе поднимаются на ноги.