Александр Артищев - Гибель Византии

Сразу же после отхода византийцев, турецкие войска вновь приступили к осаде. Дворцовые рандухи и чауши нещадно осыпали ударами бичей и палок солдат, заставляя тех возвращаться под стены. Сам султан, не доверяя более санджак-беям и тысяцким, носился на коне вдоль потрепанных полков, убеждая то посулами богатства, то угрозами массовых казней продолжать штурм. Не видя иного выхода, оглушенные, измотанные, еле держащиеся на ногах воины двинулись на очередной приступ, пытаясь криками и громкой музыкой заглушить в себе страх и отчаяние.

В просвет между зубцами башни Джустиниани Лонг мрачно смотрел на движущиеся к стенам людские массы. То, что происходило на глазах кондотьера, не укладывалось у него в голове. Он не раз принимал участие в обороне многих городов, своими знаниями и воинским талантом принуждал к сдаче на первый взгляд совершенно неприступные крепости. Но битва за Константинополь — нечто из ряда вон выходящее. Какой еще город в состоянии был выдержать беспрерывную череду столь ожесточенных штурмов? Какая армия, подвергшаяся подобному избиению, способна была продолжать осаду?

Полдень еще не наступил, но турки, уже трижды отраженные от стен, вновь идут в атаку. Они идут нестройными толпами, идут обреченно навстречу смерти, стерегущей их с натянутых тетив баллист и катапульт, из жерел заряженных пушек, с острий стрел, копий и мечей.

Лонг перевел взгляд на стены. Да, и защитники города тоже готовятся к смерти. Некоторые стоят на коленях, уткнув лица в сложенные ладони; другие, осеняя себя крестами, бьют земные поклоны; третьи молча внимают словам священников, впервые за долгое время сняв со склоненных голов помятые шлемы и каски.

— Сын мой, не желаешь ли причаститься? — послышался за спиной голос полкового духовника.

Джустиниани принял облатку губами и вновь повернулся к надвигающимся толпам.

Проклятие! Когда же иссякнет нечеловеческое упрямство азиатов?

Лонг машинально пожевал и выплюнул облатку. Кажется, целая вечность минула с первых дней осады. Неужели верны боязливые разговоры, что, дескать, мусульманское божество сильнее бога христиан? Ведь что только ни делали защитники Константинополя с пришельцами! Жгли их, топили в воде, в упор расстреливали из пушек и арбалетов, подрывали на минах, сталкивали вниз со стен, в куски рубили мечами и топорами — всё напрасно. Почти каждый день они вновь и вновь идут на штурм, и даже смерть, похоже, не в силах остановить их.

Лонг невольно поёжился. Это не война — нечто более страшное. Бойня для фанатиков — вот, пожалуй, верное определение.

— А если так, то что здесь делаю я? — вслух спросил он себя. — Моё место среди нормальных людей, а не в кругу одержимых дьяволом!

И тут же смущенно обернулся: не слышал ли кто этих слов, свидетельства минутной слабости. Нет, благодарение Богу, никто не поднял головы, все заняты своим делом. С досады Лонг был готов откусить себе язык. Негоже командиру перед самым началом боя высказывать вслух малодушные мысли. По-видимому, сказалась усталость — следствие непрерывного трехдневного напряжения без сна и без отдыха. Отсюда и тупая боль в затылке, и темные круги перед глазами.

Джустиниани приложил стальную перчатку ко лбу, чтобы холодом металла остудить пылающую кожу. Затем повернулся к своим ландскнехтам и расплылся в широкой улыбке.

— Слушайте все! — его зычный бас разнесся далеко над стенами.

— Пусть нехристи твердят себе, что, дескать, велик их бог. Дьявол, сидящий в нас, задаст хорошую взбучку любому чужеземному божку. Пусть знают мусульмане…..

Еще продолжая говорить, он махнул рукой. Конец фразы утонул в оглушительном реве орудий.

Стоя рядом с императором, Феофил Палеолог наблюдал за удачной, но не принесшей желаемого результата вылазкой Кантакузина. После чего отправился на осмотр участка, прикрываемого генуэзкими солдатами. Зрелище было удручающим. Стены в плачевном состоянии, наемники измотаны так, что еле держатся на ногах. Однако кондотьер Лонг наотрез отказался принять помощь, заменить своих ландскнехтов византийскими отрядами. Да и времени оставалось в обрез. Просто же снять воинов со своего участка протостратор не мог: и без того малолюдные укрепления опустели бы полностью. И все же Феофил дал себе слово при первом же тревожном признаке послать, пусть даже с риском для собственных позиций, посильную помощь Джустиниани.

— Государь, — убеждал он тогда василевса, — до сих пор лигурийцы сражались отважно. Но при следующем приступе они могут оказаться слабым звеном в обороне. Необходимо ссадить с коней гвардейцев стратега и укрепить ими отряд Лонга.

Но Константин был убежден в стойкости генуэзцев.

— Конница нам нужна для новой вылазки, — возразил он. — Да и потом, брат мой, как мы можем заранее судить, какой участок окажется в наибольшей опасности? Всадники, в отличие от пехоты, могут в короткий срок поспеть к любому рубежу обороны. Если же мы спешим воинов и расставим их на каком-то определенном участке укреплений, перебросить их потом на другое место будет нежелательно для нас — это может посеять страх в душе остающихся.

Скрепя сердце, Феофил был вынужден признать правоту императора.

С площадки башни он смотрел, как турецкая пехота, теснимая своей же конницей, подступает ко рву, переход через который слишком узок, чтобы пропустить такое количество солдат. Как в толкотне воины спихивают друг друга в почти уже доверху полное мертвецами углубление рва. Как там, в сплошной копошащейся массе, слабо шевелятся изломанные фигурки людей, в агонии цепляющиеся за ноги проходящих прямо по ним солдат. Как те, кто еще не свалился, нелепо дрыгая коленями, выдергивают застревающие между телами ступни, отшвыривают прочь путающиеся в ногах внутренности распоротых человеческих животов. Как воины, преодолев ров, идут вперед, ступая прямо по мертвым телам и грязь из крови, земли и вытекших мозгов облепляет им ноги почти до колен. Не встречая сопротивления, они овладевают протейхизмой, проникают сквозь проломы сруба и движутся к стенам города. Они уже близко. Еще ближе…. Со стороны ворот Святого Романа послышался грохот орудий.

Протостратор убрал от глаза зрительную трубу. Затем поклонился императору и поспешил на свой участок. По дороге, то и дело пришпоривая коня, Феофил пытался отрешиться от увиденного, вернуть себе прежнюю ясность ума. То, что изо дня в день происходило на подступах к Константинополю, в представлении Феофила мало походило на битву. Он воспринимал это как свирепое взаимное истребление, в котором только победитель имеет право на существование.

Лед и пламя, жар и холод — они не совместимы, пока одно не поглотит другое. Так две могучие стихии из века в век будут сходиться между собой в слепой, яростной и беспощадной борьбе, пока не восстановится утраченное некогда равновесие. Но как смириться, если разум восстает против законов Мироздания, где разрушение в конце концов всегда одерживает верх над созиданием?