Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2

Выслушав донесение Шпачипского в готовности крепости, Радзивилл, не скрывая удовлетворения, улыбнулся и не то вопросительно, не то утвердительно сказал:

— Повоюем, панове, як бога кохам!

Оскар Руммлер, оскалив желтые, лошадиные зубы, засмеялся; смех его походил на кваканье лягушки.

Франц Вейде только потянулся. Зазвенели шпоры на его ботфортах.

Полковник Михальский подкрутил свои остренькие усики и, багровея, поспешно сказал:

— Клянусь своей саблей — шайкам Хмельницкого и московским стрельцам не миновать позора.

Ротмистр Ястрембский покачал головой, одернул на груди кунтуш и заметил:

— Если ваша ясновельможность дозволит, я сообщу высоким регимептарям важные новости.

— Покорно прошу пана ротмистра, — учтиво согласился Радзивилл, и регимеитари при этих словах гетмана переглянулись, поняв, что кварцяный ротмистр важная птица.

С каждым словом ротмистра региментари становились все внимательнее, а полковник Михальский понял, что его похвальба была по меньшей мере неуместна.

Голос Ястрембского звучал тихо, но твердо. Он неторопливо пересчитывал полки, которые выступили на Белую Русь и Литву. Перечислил поименно полковников казацких и стрелецких. Сказал о том, что сам царь Алексей Михайлович стал лагерем под Смоленском, а наказной гетман Иван Золотаренко стоит со своими главными силами, насчитывающими около двадцати тысяч сабель, пятьдесят пушек, осадные гуляй-городки, в семи милях от Шклова и что в лесах по берегам Шкловки стали низовые казаки под началом какого-то хлопа, который возомнил себя новым Кривоносом.

При упоминании о Кривоносе Франц Вейде скрипнул зубами. Он до сих пор еще не мог пошевелить правой рукой из-за сабли этого еретика, который вырубил чуть ли не всю гвардию Вейде, забрал все пушки под Немировом, а самого Вейде отпустил, как чужеземца, на честное слово, взяв с него обещание, что тот не будет больше воевать на Украине.

Ястрембсний продолжал, по-прежнему не повышая своего скрипучего голоса, точно читал проповедь монахам-иезуитам, а не беседовал с коронными региментарями. Из его слов региментари узнали еще, что у самого Хмельницкого теперь под булавой десять полков, общим числом в сто двадцать тысяч казаков. Сколько стрельцов и пушек у московитов, доподлинно разведать еще не удалось, но с этими вестями верные люди не замешкаются…

— Итак, — сказал несколько громче Ястрембский, укоризненно обращаясь к нолковпику Михальскому, — говорить о поражении врага несколько преждевременно.

— Пан ротмистр прав, — заметил Радзивилл.

— Но откуда так подробно знает обо всем этом пан ротмистр? — спросил Шпачинский и, поймав предостерегающий взгляд Радзивилла, поспешно добавил: — Прошу прощения у пана ротмистра.

Ястрембский устало подпер голову рукой, и некое подобие улыбки искривило его тонкие губы.

Помолчав немного, Ястрембский снова поклонился коронному гетману и заговорил:

— Известно, что Хмельницкий приказал Золотаренку дать оружие местному изменнику, ватажку взбунтовавшейся черни, какому-то Огнивку… Нельзя допустить этого. Шайку этого Огнивка следовало бы, панове, давно уничтожить… Я знаю, что на это есть мудрая и твердая воля пана великого коронного гетмана ясновельможного пана Радзивилла, — обратился уже к региментарям ротмистр, предупредив этим замечанием вспышку гнева у Радзивилла, который нервно постукивал пальцами по столу, недовольный, очевидно, тем, что кварцяный ротмистр осмелился укорять его.

…Сосредоточенные и молчаливые покинули региментари коронного гетмана, выслушав его приказы. У Радзивилла остался Ястрембский.

По его совету Радзивилл приказал привести к себе киевского полковника Антона Ждановича, которого держал заложником уже пятый месяц.

В случае нужды Радзивилл мог быть учтивым и услужливым до чрезвычайности, больше, чем любой благороднейший придворный кавалер и куртизан Сен-Жерменского дворца в Париже. Но обмануть Ждановича было не так легко.

Киевский полковник, желтый от долгого сидения и мрачных подземельях Шкловской крепости, пощипывал свои седоватые усы и внимательно слушал литовского гетмана.

Радзивилл говорил со Ждановичем как военный с военным. Ему крайне неприятно, что в Варшаве так неучтиво обошлись с паном Ждановичем. Будь на то его воля, он уже давно бы отпустил его с миром к его ясновельможности пану гетману Хмельницкому. Он но станет скрывать от полковника, что некоторые сенаторы, да и сам канцлер, намеревались лишить жизни гетманского посла, но он, коронный гетман литовский грудью встал на защиту его неприкосновенности. Разве такое слыхано? Занести руку на жизнь посла! На такие выходки способен только Станислав Потоцкий, но не он, Януш Радзивилл.

Жданович молча слушал литовского гетмана: видно, что-то переменилось к худшему для ляхов, если так любезно и сладко обходится с ним Януш Радзивилл, Киевский полковник почувствовал в словах Радзивилла именно ту слабость, которую враг хочет прикрыть ливнем ничего не стоящих слов.

Жданович расправил плечи, зевнул и начал попыхивать трубкой.

Наконец Радзивилл надменно сказал:

— Я отпускаю пана полковника на свой риск. Пан полковник может ехать в Чигирин. Прошу на словах передать ясновельможному гетману Хмельницкому, что я на него войной не иду. Когда Потоцкий шел походом на войско гетмана, я не дал ему ни одного своего жолнера. Прошу, чтобы пан гетман принял это во внимание. Я воюю не с гетманом, а с московитами. Московский царь пошел на нас войной, и я вынужден дать ему отпор. А что касается Украины, то пан полковник может нисколько не сомневаться в том, что я добрый друг народу вашему, слово чести!

Жданович усмехнулся. «Добрый друг! Как же! Разве не ты сжег Киев в пятьдесят первом году? Разве не ты обратил в развалины десятки сел и городов? Разве не ты приказал бить плетьми на Печерском майдане православных монахов, а младенцев православных топить в крестильных купелях?..»

— Полковник! — воскликнул Радзивилл, прижимая руки к сердцу. — Доверяю вам великую тайну: передайте ясновельможному пану Хмельницкому, что, если он отзовет отсюда свое войско, ему навсегда будет обеспечена поддержка короля шведского Карла-Густава. Смею вас заверить, это значит больше, чем московский царь и султан турецкий.

Радзивилл замолчал, пытаясь угадать, какое впечатление произвели на полковника Ждановича последние его слова. Но Жданович тоже молчал, только попыхивал трубкой. Густые клубы табачного дыма скрывали его лицо.

— Хорошо, пан коронный гетман, — сказал Жданович погодя, — но прошу вашу милость обо всем этом отписать в грамоте.

— Все отписано, кроме последнего, — сказал Радзивилл и пояснил поспешно: — Воля шведского короля стали мне известна, когда грамота была уже написана.