Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2

— Э, да у тебя, я вижу, память добрая!

Дед так и подскочил на скамье.

Лученко цедил медок, поглядывал по сторонам.

— А на Икве тогда хорошо ляхам припекли! Покойник Кривонос дал-таки им перцу! Да и ты тогда на коне скакал красиво! Как ветер! Куда там!

— Много лет утекло.

— Известно. А мы тогда, пан гетман, сомневались в тебе. Куда наклонишься? До короля, а не то до басурманского султана… А напрасно сомневались. Ты надежды оправдал наши. За то и любим тебя, хоть и на руку крут, и панам потакаешь… Потакаешь! Э, ты не перечь, не гневи на правду. Она глаза колет, а кто тебе скажет ее, как не я? Никто не скажет, — уверенно проговорил старик.

— Тебя как величать, казак?

— Ты от слов моих не беги. От правды, гетман, не сбежишь. Она все равно нагонит. А звать меня Онисим Многогрешный.

— Много, видать, грешил род твой, — пошутил Хмельницкий.

— Не считал тех грехов. Не к святым в реестр собираюсь…

Дед замолчал, налил гетману и себе меду. Мигнул глазом на Лученка.

— Что ж этот казак, стережет тебя?.. — Поспешно добавил: — Стереги, стереги, сынок. — Налил и ему меду в кружку. — Хорошо береги. Такого гетмана у нас не было, — невесело покачал головой, — да и вряд ли будет скоро!

— Без таких казаков, как ты, какой я гетман? — сказал Хмельницкий. — Выпьем, Онисим Многогрешный, за твое здоровье.

— А я за твое выпью. Будем!

— Будем!

Ударили цимбалы, застонала скрипка, бубен рассыпал мелкий дребезг. Двое казаков пошли вприсядку.

— Эх, — махнул на них дед рукой, — разве так танцуют! — Нагнулся к плечу Хмельницкого, заговорил: — А я к тебе в Чигирин собирался. Челом бить на пана нашего, твоего полковника Силуяна Мужиловского. Чинши начал править такие, что скоро от Киселя или там от Потоцкого не отличишь.

У Хмельницкого задергалась бровь. Крепко стиснул пальцами край стола.

— Народ стонет, неладное говорит… Того и гляди, как бы хуже не стало. У него правитель Скорупа — ну чисто сатана, горше ляха. А ведь, скажи на милость, — в одной церкви молимся, да и поп с этим управителем одним ладаном дышит… Сказано, видит пастырь овцу свою…

Многогрешный заметил, что Хмельницкий опечалился, тронул пальцем за локоть:

— Ты к сердцу не принимай, а полковнику прикажи, чтобы так не поступал. Люди недаром приговаривают: «Пану поклонись, а подпанка берегись…» Да, видать, не только он, а и другие из старшины спешат золотом карманы набить.

— Ироды! — кинул тихо Хмельницкий. — Ступай, дед, к себе. Будь за меня надежен. Скажи людям: осилим панов-ляхов, татар за Перекоп не пустим — другая жизнь пойдет.

— Оно конечно, — обрадовался Многогрешный, — да и теперь погляди: хотя бы спим в селах спокойно, ни ляхов, ни татар не боимся. Первое лето у нас нынче такое. А все почему? Москва за нас грудью стала.

— Знают о том люди? — радостно спросил Хмельннц-А кий.

— А как же? Тем только в беде и утешаются…

— Пора мне идти, казак. — Гетман сунул руку в карман, но Многогрешный ухватил за локоть обеими руками.

— Нет, нет, и не подумай! На всю жизнь обидишь! Мне слово твое нужно, рука твоя, а не золото… Пес с ним! Оно нашему брату казаку добра не приносит.

— Твоя воля, — согласился Хмельницкий, — а доведется в Чигирин попасть, будешь гостем дорогим.

— Пожалуй, уж на том свете встретимся, — ответил печально дед. — Да чур ей, курносой! Там, где мы, смерти нет, а где смерть, там нас нету!

…Еще долго стоял Онисим Многогрешный возле корчмы под вывеской «Здесь живет счастье» и глядел вслед Хмельницкому, — покачиваясь в седле, тот подымался в гору.

Воротясь в корчму, Многогрешный засмеялся и весело-крикнул:

— Эй, казаки-гуляки! Знаете ли вы, с кем я мед попивал за этим столом? С самим гетманом Хмелем!

— А ведь я так сразу и подумал! — хлопнул себя рукой по лбу казак, перестав плясать. — Сам Хмель. Эх ты, старикан, чего не сказал? Мне он до зарезу нужен!

— Всем нам он нужен, — довольный, утешил казака Многогрешный и попросил шинкарку: — А налей-ка мне, молодичка, водочки…

Онисим Многогрешный не выходил из памяти. Когда сели обедать — гетман, Мужиловский и Павло Яненко, — никто не понимал, почему Хмельницкий так мрачен и молчалив.

Мужиловский решил — с Коссовым, должно быть, крепко поссорился.

А Хмельницкий поглядывал на него недобро. Ковырял ножом жареную рыбу и пофыркивал.

Польскую шляхту хотят превзойти! Опомниться не успеют, как своя чернь начнет им красного петуха под крышу пускать. Такой раздор только на руку лютым врагам. Того и ждут, когда перессоримся между собой».

Когда Силуян Мужиловский заговорил про трансильванского посла в Бахчисарае Франца Редея, Хмельницкий шнырнул вилку на пол, ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули хрустальные бокалы.

Яненко и Мужиловский побледнели. Какая муха укусила?..

— Хуже панов Конецпольских… Аспиды! Ты что на меня глаза выпучил, Силуян? Почто чернь свою поборами замучил? У тебя там Скорупа, изувер и кат. Зачем держишь пса такого? Народ стонет!

Мужиловский потупил глаза, сказал спокойно:

— Мыслю — у нас нынче побольше забота есть, чем заигрывание с чернью. Коварные замыслы свойского короля более достойны внимания нашего.

— А ты без той черни короля свейского в зад только поцеловать сможешь! Что мы без черни? Кто край защитил? Кто первую в мире армию польскую на колени поставил? Скажешь — запорожцы? Знаю. Но сколько их было? Пять тысяч, а в войске пашем теперь числится больше ста тысяч. Чернь! Чернь! Куда ты годен без нее!

Мужиловский обиженно поджал губы, спрятал глаза за стеклами очков, которые нацепил на горбатый нос. Яненко молчал.

Неудачный вышел обед. Разошлись по своим покоям.

Когда смерклось, приехал Лаврин Капуста. Он всегда появлялся нежданно-негаданно, с таинственными вестями и с таким же таинственным видом.

Павло Яненко недолюбливал чигиринского атамана. Верил тем, кто шепотом рассказывал: Капуста о каждом из старшины что-нибудь худое знает; гетману на ухо нашепчет, а потом сам отойдет в сторонку, только руки потирает и глаза свои пронзительные уставит в угол, будто он ни при чем.

Мужиловский хотя и не любил Капусту, но этого не выдавал. Напротив того, особенно горячо жал руку, обнимался и, если долго не видались, советовался.

Лаврин Капуста и на этот раз объявился перед глазами Павла Яненка точно из-под земли.

— Что невесел, полковник? — спросил, садясь в кресло перед Яненком. — Жданович в Киеве не останется, пернач киевский у тебя гетман не отберет.

У Яненка даже глаза на лоб полезли. Сатана! Как угадал, проклятый, беспокойную мысль, которая не оставляла его? Может, и вправду колдун? Смерил недобрым взглядом сухощавую фигуру Капусты. Тот улыбался. Чуть вздрагивала верхняя губа, ходили скулы под кожей. Казалось, сдерживал смех.