Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2

— Идем, я тебе покажу.

Пан Гошковский не мог отказать гостеприимному хозяину и подчинился.

Пока они шли неверною походкой вдоль пушечного двора, пан Гошковский еще улыбался, но когда начали спускаться куда-то под землю и каждый тяжелый шаг полковника Вейде отдавался, точно из пропасти, а от мокрых стен несло холодом и плесенью, пан Гошковский затих. Вейде, казалось, даже протрезвел.

— Сто пятьдесят шесть, — внезапно сказал пан Гошковский.

— Что? — спросил Вейде, который никак не мог попасть ключом в замок.

— Сто пятьдесят шесть ступенек, — ответил пан Гошковский таким голосом, что Вейде, уже отперший дверь, поглядел на него подозрительно.

Конечно, пан Гошковский не знал (да никто о том и догадаться бы не мог), что полковник Франц Вейде решил, показав ему башню, оставить его там навсегда. Вейде не хотел разлучаться с кошельком, который так ощутительно оттягивал карман камзола. Оп, спускаясь в подземелье, даже потрогал рукой карман, как бы проверяя, не исчез ли кошелек.

— Иди осторожно, — хрипло и трезво кинул Вейде, пробираясь вдоль нагроможденных одна на другую бочек пороха.

Оборотясь, чтобы приказать пану Гошковскому поднять руки и затем покончить с ним, опустив плиту, под которой гудел водяной поток, полковник Франц Вейде открыл рот и, должно быть, закричал. Но крика этого никто не услыхал, потому что в глаза Францу Вейде глянул пистоль и раздался выстрел. Ничего не слышал также и Омелько Трапезондский. Но тем людям, которые были наверху, показалось, будто земля разверзлась и Шклов летит в бездну.

Страшной силы взрыв поднял на воздух пороховую башню.

…Коронный гетман литовский Радзивилл, остановившийся на эту пору привалом в поле, услыхал страшный взрыв, выронил из рук кубок и пролил вино на свой голубой кунтуш.

…Иван Гуляй-День снял шапку и перекрестился.

— Не забудет тебя Украина, Омельяи, — тихо выговорил он одними губами, и темная туча, казалось, затмила все кругом.

Гуляй-День поднял руку и выстрелил из пистоля.

Лес, затихший безмолвно под синим небом, ожил. С криком «Слава!» вылетела на дорогу конница. Стрельцы и пешие казаки, толкая перед собой осадные городки, двинулись к стенам крепости. Пушкари открыли огонь зажигательными ядрами из пеньки, смешанной со смолой.

Начался штурм Шклова.

Тохтамыш-ага нагнал великий страх на хана Магомет-Гирея и его диван.

Сефер-Кази размышлял, какую выгоду сможет он извлечь из этого переполоха.

В Гезлеве, Кафе, Трапезонде чужеземные купцы помрачнели: осеннего торга невольниками, возможно, не будет.

Татары в тревоге сидели по своим улусам. Отощали сами, и кони тоже. Идти на пастбище в Дикое Поле этим летом стало небезопасно.

Послом Тохтамыш-агой перед всем диваном говорено было так:

— Гяур Хмельницкий крымскому ханству оказывает неуважение. Угрозам и злобе неверного нет предела. Возвращался я в Бахчисарай — своими глазами видел: рядами идут казаки. Пушка у них большая. Кони добрые. Везут на кованых телегах порох в бочках, ядра. Под Кодаком смолят челны. В Сечи казаков видимо-невидимо. Давал бакшиш Выговскому, спрашивал — пускай доподлинно скажет, пойдет походом Хмельницкий на Крым или нет, какие злые умыслы у него, Выговский бакшиш взял, сказал: «Того еще не знаю толком, но мыслю — не пойдет». А правду ли говорил или лжет, как о том знать?

Магомет-Гирей внимательно слушал посла. Ждал, что приговорит диван. А диван ожидал слов визиря Сефера-Кази. Ислам-Гирея не стало, а Сефер-Кази остался. Может, не станет и Магомет-Гирея, а Сефер-Кази будет. И оттого все ждали, что скажет великий визирь крымского ханства.

Визирь печально покачал головой, облизал и без того жирные губы, точно желая снять с них лишний жир толстым кончиком языка. Сказал степенно:

— Нужно ждать. Фирмана от великого султана нет. Нужно ждать. От ляхов упоминки требовать немедля. Чем больше времени пройдет, тем догадливее станут в Ляхистане. Пускай думают, что мы с гяуром Хмельницким в добром согласии, — от страха еще большие упоминки будут. И не они одни, а князь Ракоций, и мультянский господарь и валашский… Ослабеет Хмельницкий, Ляхистану будет тяжко, тогда перейдем за Перекоп. Гяура Хмельницкого припугнули повелением хана орде идти на Москву — это хорошо.

Мудрые, как всегда, изрек слова Сефер-Кази.

Диван приговорил, и хан Магомет-Гирей повелел — ждать.

А чтобы казаки внезапно не пришли в Крым, диван приговорил, и хан Магомет-Гирей повелел зажечь степную траву в Диком Поле.

В конце августа два отряда ногайских и перекопских татар вышли в степь и подожгли сухую, выше роста человеческого траву.

Белое, похожее на марево пламя поползло по бескрайной степи. Горела полынь. Вился над нею черною тучей дым. Пылал ковыль. Подул ветер из-за Перекопа; то не было его с месяц, а теперь закружил бешено, взвил над степью столбы пыли и огня. Огненные паруса поднялись над степью, над ериками, над плавнями; в серое степное небо густыми клубами полз и полз черный дым.

Из плавней выскакивали лисицы и волки. Бобры оставили свои жилища и гибли от огня возле них. Дикие лошади бежали рядом с волками. Вороны и коршуны летали над морем огня, ища пристанища. Легкая добыча теперь, когда они сами были в опасности, не радовала их.

Дозорные из Сечи отошли от своих сторожевых вышек Из Кодака поскакал, загоняя коня, посланец в Чигирин.

От Кодака до Чигирина конного пути пять дней. Казак, дважды сменив по дороге коня, прискакал в Чигирин на четвертый.

Гетман был в Субботове. Гонец пересел на свежего коня и уже вместе с есаулом Лисовцом явился в Субботов посреди ночи. Разбудили гетмана. Хмельницкий в одной рубахе, наскоро накинув на плечи кунтуш, вышел из опочивальни, протер кулаками красные веки, спросил хрипло.

— Что сталось?

Узнав, к великому удивлению гонца и есаула, засмеялся:

— Дурень крымский хан Магомет-Гирей, и визирь его Сефер-Кази болван!

Позвал джуру:

— Иванко, угости сечевого казака и уложи спать. Ты есаул, возвращайся в Чигирин.

Ушел в опочивальню. Теперь он знал: если татары подожгли траву, этим летом они за Перекоп не выступят.

«Хотели нас напугать, а сами себя выдали с головой».

Хмельницкий хотел было засмеяться, но прикрыл рот ладонью. Вспомнил — Ганна спит. Но Ганна не спала. Услыхал ее встревоженный голос:

— Что-нибудь худое?

Он недовольно пожал плечами. Почему все считают, что к нему только с худым гонцы и днем и ночью являются?

— Спи спокойно.

И сам заснул крепко, беззаботно.

В Бахчисарае визирь Сефер-Кази был весьма обрадован, узнав, что Дикое Поле превратилось и сплошное пепелище. Теперь казаки не пройдут сухим путем. Сторожевые отряды издали завидят их полки, да и нечем им лошадей в дороге кормить.