Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2

Видано разве такое, чтобы в присутствии достойного человека, хотя бы и в шинке, простая чернь вела себя так свободно, как вот сейчас? Мелькнуло и другое. А как еще в московском подданстве будет? Может, с турками или поляками торговому человеку лучше было? Хорошо ли задумал гетман?

То, что вся чернь так и пляшет от радости, заставляло Гармаша насторожиться. Там, где чернь радуется, зажиточный человек может пострадать. Полный карман пустому но пара.

Вспомнил Гармаш Франкфурт, куда ездил торговать осенью. Все там чинно и ладно. Негоцианты в великой чести. Ровня королевским вельможам. А тут, у себя на родине, только и берегись голытьбы да черни. Да еще неизвестно, какую песню бояре московские запоют.

Одна надежда — быть войне, а в войне в нынешнее время сабля без золота слабое оружие. Одною саблей победы не достичь, если она не в союзе с золотом. Это гетман давно понял, потому и купцам всяческое облегчение по временам дает, а то бы тяжко пришлось торговому человеку.

От докучных мыслей и холодец показался Гармашу невкусным, Между тем шум в корчме усиливался. Стало совсем как на ярмарке. В одном углу песню завели, в другом бубен со скрипкой захлебываются: пляшут казаки, ударяют каблуками о пол так, что стены дрожат… Молодой рослый вояка, держа кварту в руке, зычным голосом, заглушившим весь шум в корчме, завопил:

— Братья казаки! Воины за веру и волю! Послушайте, что вам скажу!

— Говори, Чумак!

— Тихо, дьяволы! Чумак слово разумное скажет…

— Режь, Чумаче-юначе, правду-матку!

— Давай, казак-друзяка!

Ободренный возгласами, Чумак вышел на середину корчмы. На какой-то миг действительно настала такая тишина, что Гармаш услыхал, как бешено хлещет ветер по стенам корчмы. А Чумак, широко расставив ноги, размахивал квартой и говорил:

— Нехай каждый побратим в эту минуту протрезвеет, потому что пить будем за вечное братство с народом русским, с которым гетман Хмель в Переяславе соединил нас на всю жизнь, на веки вечные. Правду говорю, голота-казаки?

— Эге ж, правду!

— Как слеза, чиста правда твоя, Чумаче!

— Говори дальше, Чумак-казак, только обожди чуток, дай тебя поцелую.

Казак с бубном потянулся к Чумаку, пытаясь обнять, но крепкие руки ухватили его за полы и оттащили.

— Так слушайте, что скажу, казаки-бедняки! Теперь мы еще при саблях и мушкетах, они еще пригодятся нам. А кто мы на самом деле? Да мы те, кто пашет, сеет и жнет, а злотые, которые из нашего пота отливаются, текли в Варшаву и в Краков. Паны, шляхта, будь их сила, железо вырвали бы у пас из рук, особенно то, какое на боку носим. Так будем же крепко держать в руках сабли, чтобы паны за Вислой да и те, что по Днепру нашему, свое место знали, не порочили бы нас, чернь злосчастную, которую Хмель казаками сделал, не обижали бы, помнили, что сабли наши остры и к гонителям пашей веры беспощадны.

— Бей панов! — крикнул казак с бубном.

Но слова Чумака, только что сказанные, были исполнены правды, и выкрик казака погас, точно огонек на ветру, ибо иное всплыло в памяти и мысли каждого понеслись сквозь вьюгу, сквозь заснеженные просторы в Переяслав, где, как рассказывали люди, уже состоялась Великая Рада, на которую созвал Хмель представителей от всего кран — от Черного моря и до Сана…

На раскрасневшихся лицах казаков, которых непогода случайно свела в «Золотом Петухе», застыло выражение какого-то особенного, торжественного подъема. Огнем запылали глаза, тревожно-счастливо забились сердца в груди.

Казак Киевского полка Тимофей Чумак стоял посреди корчмы. Даже суетливая корчмарка замерла за прилавком, приоткрыв то ли от удивления, то ли от восторга свои вишневые полные губы. В короткий миг пролетела перед Чумаком вся его Жизнь, жизнь незадачливого оружейника-мечника. Ковал мечи для чужих воинов в цеху мечников за восемь грошей в день, а рыба карп стоила четыре с половиной гроша, щука — семь грошей, мерка пшеничной муки — пятьдесят грошей. Как прожить?

Хмель призвал бедноту и чернь биться за волю. И Чумак пристал к Хмелю. Вскоре сделался казаком Киевского полка Чумак. Раньше, бывало, лавники и радцы над ним беспрепятственно расправу чинили, а уж про панов-ляхов и говорить не приходилось. Теперь не те времена. Где шляхта? Так бежала от полков Хмеля, что и по сю пору пыль стоит на дорогах…

Теперь, когда Москва взяла под защиту родной край, кто осмелится ругаться над православным людом убогим? На вражью кривду народ мушкетом и саблей ответ даст. Толкуют по-всякому. Кто говорит — бедняку и дальше в бедах изнывать. Что станется в будущем — увидеть, может, и не придется. Но одно твердо, как кремень: унии не будет, польских шляхтичей и иезуитской чумы не будет, в турецкую и татарскую неволю отдавать людей православных никто не осмелится теперь.

Киев городом русским будет, как и был прежде. Сжег его два года назад Радзивилл, а город уже снова вырос, да еще краше стал. А начнут Хмель с полковниками простых людей своих, посполитых да работных, кривдить, и на них управа найдется… Сабли и мушкеты никому не нужно отдавать. Вон в русской земле как чернь припугнула бояр! К самому царю, сказывают, пошли, и царь выслушал, уступили бояре… Потому что и царь и Хмель повинны знать: без черни, без людей посполитых, оборонить край от иноземных захватчиков нельзя.

Окруженный казаками, уже сидит на лавке Чумак, попивая горелку. Кипит, пенится живая беседа. Хоть крепка оковытая в «Золотом Петухе», но сегодня не берет она ни казаков, ни Чумака, который, впрочем, не очень падок до нее. Все об одном толкуют — как это будет в Киеве, когда приедут великие послы московские, как присягу приносить будут?..

…Степан Гармаш чувствовал себя неважно. После слов Чумака появилось желание выскользнуть неприметно из корчмы. Он внимательно приглядывался к побагровевшим лицам казаков и беспокоился. Недоброе предчувствие грызло сердце. Даже пожалел, что остановился в «Золотом Петухе». Будь здесь хозяин его, Онисим Солонина, тот сразу бы утихомирил казачню.

Гармаш подумал: «Лучше бы сквозь вьюгу пробиваться в Киев. Зря послушал своего возчика».

У Гармаша даже дыхание перехватило, когда к нему подошел казак в синем кунтуше. У казака из-под высокой сивой смушковой шапки свисал оселедец, закрывая половину лица.

— Ты кто? Поп? — спросил казак грозно.

— Нет, казак, не поп, — мирно ответил Гармаш.

— А почему корчмарка тебе руку целовала? А может, ты иезуит? — Казак перегнулся через стол, заглядывая Гармашу в глаза.

Катря выскочила из-за перегородки. Смело толкнула казака в грудь.

— А ну, Трохим, садись на свое место. Чего к пану Гармашу прицепился?

— А где ж его гармата [4] Гармата — пушка. Здесь игра слов: гармаш — пушкарь (укр.) . , Катерина? — спросил казак, и громкий хохот заглушил его слова. — А ежели он пан, то нехай за Вислу топает, туда все паны подались…