Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2

— Дурак, дурак, брехун… — закартавил попугай и захлопал крыльями в клетке.

— Вот правду сказал! — захохотал Богун.

— Правда! Правда! — снова закричал попугаи, по Богун погрозил ему пальцем, и он притих.

Солнечный луч скользнул по окнам, заиграл на стекле шкафа, где переливались синими, красными, зелеными цветами графины и кубки, тщательно расставленные на полках. Луч преломлялся в зеленых медведиках, наполненных доверху душистою ятрановкой. «Хозяйка настаивала ее к пасхальному дню, — подумалось Богуну, — а где-то мы на пасху будем? Да и как быть с хозяйкой?» Скоро уже родит ему сына Марта. Даже улыбнулся широко, удивив этим писаря. Почему улыбается полковник? Что смешного в указе королевском?

«Да, сына, — твердил себе Богун. — Только сына, Марта, слышишь?» Хотя была Марта в эту минуту за три комнаты от него, а ему послышался ее ответ: «Слышу, Иван, слышу…»

— Где же этот монах? — спросил вдруг сурово Богун, и Андрий Берло, уловив в его голосе хорошо знакомую ему резкость, вскочил на ноги и щелкнул каблуками так, что звякнули шпоры.

— В крепости.

— Немедля сюда его!

— Слушаю папа полковника.

Выпроводив Берла, Богун пошел в опочивальню. Марта сидела за столиком со старенькой служанкой Докией. На тарелке посреди пшеничных зерен копошился паук. Богун появился внезапно, и ни служанка, ни Марта не успели убрать тарелку.

— И не стыдно вам? — укорял Богун. — Казачки — и в такую чепуху верите? Видать, снова, бабка, ворожишь, сына родит Марта или дочку…

— Да, да, соколик мой, — сказала старуха, подымаясь на ноги. — Сына, сына! Этот паук, крестом меченный, со сводов церковных снят, едва поймала, он правду показывает. Дай и тебе, пан Иван, поворожу…

— Пауки только в палацах да церквах и водятся, бабка Докия, — пошутил, не улыбаясь, Богун.

Сел в кресло рядом с Мартой, взял в свои руки черную длинную косу, что вилась за плечами. Марта кинула на него тревожный взгляд. Встретилась с его пронзительным и задумчивым взглядом. Часто забилось сердце. Легкий суховейный ветерок, казалось, коснулся губ.

— Что-нибудь недоброе?

— А казаку разве нужно недоброго бояться? — уклончиво ответил Богун.

— Твоя правда, полковник, — вмешалась Докия, крепче завязывая узлом белый платок под подбородком. — Ляхи? — спросила она у Богуна.

— А кому ж еще? — ответил Богун.

— Близко? — спросила и Марта, понемногу успокаиваясь.

— А когда ж они были далеко?

— Никуда я не поеду, — решительно сказала Марта, придвигаясь ближе к Богуну. — Если ты пришел уговаривать меня, напрасно, друг, беспокоился.

На продолговатом лице Марты мелькнула тревожная тень, печальными глазами глядела она в широкое окно. За окном виднелся закованный в ледяную броню Буг и над рекой серая волнистая стена крепости с башнями, на которых развевались освещенные солнцем флажки.

— Не расставалась я с тобой, Богун, с того дня, как повенчаны, и теперь не расстанусь.

Марта, когда речь шла о важном и тревожном, называла его не по имени, а по прозванию, и это нравилось Богуну, как бы подчеркивало их равенство и братство. Перед Батогской битвой женился он на Марте. Ни отца, ни матери не было у девушки. Сожгли их живьем жолнеры Калиновского еще перед Берестечком. Жила она у тетки, бедной городской мещанки, муж которой был скорняком в Баре. И с самого дня свадьбы Марта всегда была с ним. Даже когда под Батогом рубился со шляхтой, Марта была в обозе и, когда на обоз набежали рейтары, взяла в руки мушкет и стреляла во врагов, трех солдат королевских насмерть убила.

Но теперь было другое дело. В воздухе запахло порохом. Не набег будет, а страшная битва. Недаром Хмельницкий советовал еще осенью поселить Марту в Чигирине, а то и в Субботове. Золотаренко звал к себе в Нежин.

— Не беспокойся, Иван, — тихо проговорила Марта, касаясь его лица своею рукой. — Знаю я, о чем думаешь… Но с тобою и мне спокойнее будет. Не могу я оставить тебя. Не могу.

— А как же он? — спросил Богун.

— Пусть во чреве матери уже привыкнет к опасностям жизни казацкой, — строго проговорила Марта. — Если одолеем врагов — и он с нами победителем будет, если нет — все погибнем…

— Почему молчишь, бабка Докия? — с надеждой обратился Богун к служанке.

— Что посоветовать могу тебе, храбрейшему рыцарю гетмана Хмельницкого? Отважному и смелому один совет: встречай опасность в готовности, с мечом в руках. Помню, полковник… Давно это, правда, было, но на всю жизнь в память врезались эти слова… Был муж мой, покойный Панас, с отцом гетмана Хмеля, сотником Михайлом, под стенами турецкой Цецоры. Врагов впятеро больше, чем наших казаков. Вскочил в шатер Михайла Хмельницкого испуганный мой Панас, крикнул: «Пан сотник! Врагов-турок видимо-невидимо за рвами с водой залегло, не достать их нам…» А Михайло Хмельницкий встал и сказал моему Панасу: «Если меч у тебя короток, сделай шаг вперед — и он станет длиннее, достанешь тогда врага…» Умирал Панас и сыну нашему те слова завещал… Что сказать тебе, полковник? И я останусь при Марте с тобой.

— Не печалься, жена! Я думал, тебе лучше где-нибудь переждать… — сказал тихо Богун.

— Нам только с тобою хорошо, — сказала Марта.

Лукаш приоткрыл дверь.

— Стучу, стучу, а никто не отвечает, — пожаловался он. — Там писарь и есаул…

Спокойный вошел Богун в горницу, где сидели уже писарь Андрий Берло и Карпо Капуста. Высокого, роста, широкоплечий, грузный, есаул ничем не походил на своего брата, чигиринского городового атамана Лаврина. На его круглом лице всегда сияла робкая, застенчивая улыбка. Грузный вес есаула давал себя знать норовистым коням, ни которых только он и ездил. Сгибаясь под его тяжестью, они первое время косились на него, пытались укусить есаула за колено, стать на дыбы или внезапно упасть на передние ноги. Неповоротливый с виду, он в бою летал на коне как черт и не однажды тешил самого Богуна своими сильными, меткими сабельными ударами. Недаром писарь Берло, острый на язык, говаривал за чаркой: «Узнаю работу пана есаула, как гляну на поле битвы. Коли лежит шляхтич, распластанный от плеча и аж до паха, — это его рука».

Но еще больше ценил Богун умение есаула взять «языка». Он брал «языка», когда хотел и где хотел, только прикажи ему. Это было очень большое и нужное умение. И если бы не горелка, в которой он разбирался лучше всех из двадцатитысячного состава полка, может, был бы Карпо на месте брата своего в Чигирине… Так говорил он сам, когда бывал крепко под хмельком.

— Где же монах? — спросил Богун, садясь за стол и приглашая движением руки садиться писаря и есаула.

— Там, — указал рукой на дверь есаул и, тяжело вздохнув, сел.

Берло, прикрыв усмешку ладонью, легонько придвинул свой стул поближе к Богуну.