Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2

Покусывал губы царь Алексей, пристально глядя на кого-то за каменными стенами палаты; там, за ними, казалось, притаились и поджидают удобной минуты враги, которые только о том и помышляют, как бы русскую землю обесчестить, сокровища ее разграбить, добром ее поживиться, людей русских поработить. Свейский король, польский, французский, цесарь римский, султан турецкий, хан крымский, британский протектор — все в грамотах распинаются к дружбе к нему и царству его, а на деле премного злее бешеных псов. Видно, гетман Богдан насолил им крепко, если в один голос анафему ему возглашают…

Алексей Михайлович решительно махнул рукой, встал. Поднялись со своих мест бояре. Каждый насторожился. Поняли: минута важная. Пряча гневный блеск глаз под рыжеватыми бровями, царь сказал:

— Замышления ваши, бояре, хороши, для возвышения державы Московской весьма полезны. Землям, где русские люди спокон веку живут, давно пора быть одною державой русскою. О том же допрежь того царь Иван Четвертый болел и к тому стремился. Я решил, бояре. Святое дело начали. От слова своего, гетману Богдану данного, не отступлюсь. Москва на своем всегда стояла и стоять будет нерушимо. Вершите дело со старанием.

По очереди целовали царю руку. Отвешивали до земли поклоны. Артамону Матвееву, который последним к руке царевой приложился, Алексей Михайлович сказал:

— Замыслил я Приказ тайных дел учредить для бережения державы и спокойствия нашего. Подумай, кто годится из бояр наших на оный приказ.

— Давно пора, — горячо ответил Матвеев, — давно пора!

…Долго в ту ночь светились окна Посольского приказа. Заспанные дьячки сопели над грамотами. Курились чадно восковые свечи.

Алмаз Иванов и Ларион Лопухин десятый раз перечитывали переяславские статьи: избави бог, как бы какой неисправности не случилось…

Кряхтел на скамье у стены стольник Федор Ладыженский. Вытащили слуги боярские среди ночи из пуховиков по государеву делу.

Стольник ожидал беседы с боярином Ордын-Нащокиным. Растирал кулаком поясницу, жаловался думным дьякам:

— Болит спина, точно кто палками побил… на охоте, видать, застудил. Песком отогреваю. Лампадным маслом натирали, бабку-шептунью кликал, а не проходит.

— Не тужи. Есть лекарство от твоей хворобы, — пообещал благожелательно Алмаз Иванов.

Лопухин только головой сочувственно покачал.

— Протрясешься в возке до самого Бахчисарая — хворь твою как рукой снимет, — сказал со смехом Алмаз Иванов.

Ладыженский рот разинул, помахал руками.

— Чур вам! Только что из Амстердама вернулся, такого там с ихними торгашами хлебнул, что и сейчас тошно…

Не договорил. Покликали к боярину.

Там уже на поясницу не жаловался. Внимательно ловил каждое слово боярское.

— Поручение тебе, стольник, весьма важное. Государево поручение, — сказал под конец беседы Ордын-Нащокин. — Как велено, остановись на два дня в Чигирине у гетмана Богдана. Он расскажет, что нужно. Грамоту к нему я подписал. Возьмешь у Лопухина. Засим помни: придя к хану, поклон должен воздать стоя, а на колени не становиться, как того от многих послов в Бахчисарае требуют. Посольские слова говорить только хану должен, а не визирю ханскому, тем паче мурзам да беям. Начнешь с выкупа невольников, а главное — держись того, что уже сказано, — хан должен знать: злой умысел против царства нашего оружно встретим на всех рубежах. В этом будь тверд. А буде кто там из султанских министров окажется, с ними трактовать не должен. Едешь к врагам, стольник, всякие могут статься неприятности, к худшему готов будь больше, чем к доброму. Звания своего посольского не урони. Службу посольскую служи царю верно, благочинно.

У Ладыженского губы задергались под усами. Не случалось еще такого, чтобы запятнал имя свое честное. Нешто из Амстердама не привез оружия? Нешто не он англичан припер-таки к стенке? Из-под самого носа взял что хотел. Дальняя дорога не впервые расстилалась перед стольником… Откланялся боярину. Вышел.

…Молча взял из рук Лопухина верительные грамоты, письмо к гетману Хмельницкому.

— Как поясница? — ехидно спросил Алмаз Иванов.

Ладыженский усмехнулся, махнул рукой.

Не ожидая рассвета, как велено было, выехал из Москвы.

…Караульные только убрали рогатки, расставленные на ночь поперек улиц, как крытый возок протарахтел колесами по мощенной бревнами Лубянке, свернул в глухой переулок и остановился у высоких ворот.

Загремели цепями собаки, злобно залаяли. С козел соскочил человечек. Высоким колпаком точно проткнул рассветную мглистую изморось, висевшую в воздухе. Проворно откинул ступеньки. Кряхтя, из возка начал вылезать другой, высокий, в долгополой шубе, в горлатной шапке. Человечек в колпаке между тем нетерпеливо забарабанил в ворота окоченелым кулаком.

Откинулось оконце, высунулась свалявшаяся бородка клинышком, спросила сонным голосом:

— Какого дьявола бесчинствуешь? Не видишь разве, чьи ворота? Вот погоди, кликну стрельцов…

— По государеву делу, — заслуженно прохрипел человечек, — Отмыкай скорее, не мешкай, а то как бы тебе боярин не велел всыпать…

Эти слова подействовали на бородача. Исчез и вскоре зазвенел ключами. Разминая ноги, затекшие после долгой дороги, высокий в горлатной шапке неверным шагом прошел в отворенные ворота. Низенький в колпаке бережно поддерживал его под локоть.

— Как сказать? — спросил бородач, — присвечивая фонарем. — Может, обождете? Боярин только недавно почивать лег…

— Буди, буди! — густым басом откликнулся высокий. — Дело спешное…

Человечек в колпаке вскипел, надвинулся на бородатого плечом, как петух, выпалил одним духом:

— Скажи — чрезвычайный государев посол Григорий Мачехин из самого Парижа.

Бороду как ветром смело.

Григорий Мачехин начал всходить по ступеням на крыльцо. В нос ударило духмяным запахом свежеиспеченного хлеба. ни растворенных дверей повеяло теплом. Расправил плечи, перекрестился.

— Накопец-то, господи!..

…А спустя несколько минут сидел перед Ордын-Нащокиным и рассказывал, щурясь на жаркое пламя свечей.

Афанасий Лаврентьевич в одном исподнем, прикрыв плечи тулупчиком, слушал внимательно. Довольно думал: в Переяславе молния, а гром вон где отзывается… Радовало, что предположенное сбывалось. От дела, начатого Москвой с гетманом Богданом, защекотало в носу у многих политиков даже в Париже, Вене, Риме… Чихают господа министры.

— Великое дело!

На радостях крепко обнял за плечи Мачехина, прижал к груди, расцеловал троекратно.

…Самойло Богданович-Зарудный и Павло Тетеря, высокие послы гетмана Хмельницкого, вторую неделю в Москве.

При них в составе посольства были есаул брацлавский Григорий Кирилович, полковые есаулы Илько Хорьков, Герасим Гапоненко, писарь для службы послов Дионисий Гулька, игумен монастыря Спаса из Новгорода-Северского Сильвестр, двадцать четыре караульных казака во главе с сотником Мартыном Терновым, два трубача. От гетмана в дар царю Алексею Михаиловичу привезли послы пять дорогих турецких коней — аргамаков.