Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2

Коссов, Коссов! Не твоих ли рук дело, что попы по церквам царева имени не поминают? Нужно будет написать митрополиту, припугнуть. Да чем этого дьявола припугнешь? Будь на то его воля, подержал бы своеумца в Чигиринском замке с месяц, — пускай бы он там наедине о делах господних да о судьбе паствы своей подумал. Господи!

Повеяло холодком. Должно быть, рассветет скоро. Верно, край неба уже зарозовел. Хмельницкий закашлялся. Караульные у крыльца забеспокоились:

— Может, воды, ваша ясновельможпость?

Только теперь он заметил казаков. Откашлялся, тяжело переводя дыхание, с присвистом спросил:

— Кого стережете, казаки?

Смущенно молчали. Погодя один робко попробовал пояснить:

— Вас, ваша ясновельможность.

— А от кого меня, добрый человек, стеречь? Ведь кругом свои… Полон Чигирин казаков.

— Как бы злоумышленник какой не наделал беды…

Второй казак добавил тверже:

— Э, пан гетман, ты у нас один, беречь тебя крепко нужно.

— Будем, казаки, вместе Украину оберегать, чтобы ляхи да татары ее не обидели.

— Теперь, когда Москва с нами, не обидят, пан гетман, — убежденно сказал казак.

— Москва с нами! — тихо повторил Хмельницкий, возвращаясь в покои. — С нами Москва, — сказал он уже громко, садясь к столу и устремив взгляд в окно, за которым, повитый предрассветным туманом, уже курился сад…

За завтраком есаул Лисовец, пряча в ладонь усмешку, сообщил:

— Ну и смеху было вчера, пан гетман! Как начали пушки бить да колокола зазвонили, посол Шебеши-бей со страху чуть не сказился…

— Так уж и сказился… — покачал головой Хмельницкий, попивая из фарфоровой чашки крепко заваренный турецкий кофе.

— Ей-право, пан гетман, крепко обеспокоился Шебеши-бей. Присылал сеймана своего справиться, отчего пушки бьют и колокола звонят.

— Объяснил?

— А как же, пан гетман!

— Успокоился? Хотя бы уж навеки!

Лисовец глянул, как бы проверяя, стоит сказать или нет, но решил: настроение у гетмана после рады хорошее, почему не рискнуть?

— Пан гетман, изволь милость свою явить. В Брацлавском воеводстве мельница бесхозяйная. Батько мой оттуда отписал, чтобы я тебе челом бил…

Хмельницкий посмотрел куда-то в окно, поверх головы Лисовца. В сердцах поставил на блюдечко фарфоровую чашку. Она раскололась пополам, и остатки кофе пролились на скатерть.

— Мало тебе одной мельницы? — скрипнул зубами.

Лисовец уже с опаской отступал боком к дверям.

…Богуну, который пришел прощаться, Хмельницкий жаловался:

— Вот так все, точно взбесились: мельницы, маетности, рудни, право чинш собирать, пошлины брать… чем лучше польской шляхты?

Богун не согласился:

— Что ты, гетман! Так уж и все? Я вот не прошу ни мельниц, ни руден, и Пушкарь не просит, и Золотаренко, и Гремич, и Томиленко, и Мужиловский, и Капуста…

— Потому что имеете, — хитро прищурил глаз Хмельницкий.

— Верно! — засмеялся искренне Богун.

— Так вот, о деле, — начал строго Хмельницкий. Пододвинул ближе развернутую карту. — Смотри.

Богун наклонился над картой. Рука гетмана твердо провела серебряною указкой прямую линию от Винницы к Умани, потом описала круг, остановилась. Богун следил внимательно.

— Понял?

— Понял, Богдан.

— Делай вид, что избегаешь принять бой. Пусти несколько сотен, чтоб шарпали с флангов коронного, пускай зайдут в спину, а сам затягивай в эти болотные низины, тут и в июне не просыхает. Я эти места хорошо знаю, когда-то татарам перцу в кумыс подсыпал там. А когда обнаглеет пан коронный, тогда мы с Шереметевым на голову ему свалимся. Пожалуй, придется ему опять у нас в плену побывать. Теперь уж не выпустим, хотя бы сто тысяч король давал за него…

— Бесчинствуют они, Богдан, — невесело заговорил вдруг Богун, — людей мучат неслыханно, жгут живьем…

— Неслыханно? — переспросил Хмельницкий. — Живьем, говоришь, жгут… Ты словно забыл, что в этом их ремесло… Игнатий Лойола издох давно, Скаргу тоже сатана прибрал, но пока иезуиты на свете живут, будут самые страшные муки и самые жестокие пытки. Истребить нужно всех до одного. Волк в сутане — вот кто такой иезуит. У них за каждым крестом смерть таится. Недаром на родине Лойолы, в Испании, родилась эта правдивая поговорка: «За крестом порой скрывается дьявол».

— Дьяволы! — проговорил одними губами Богун.

— Палачи! — глухо проговорил Хмельницкий. — не будет им от меня пощады, не будет. Пока жив буду, буду биться с ними…

— Лещинский прелестные письма рассылает, обещает от имени короля даровать старшине шляхетство, маетности, лишь бы от Москвы отступились.

— А ты веришь, что ли?

Богун побледнел, приподнялся.

— Богдан, неужто ты, пан гетман…

— Сиди, сиди, — Хмельницкий силой заставил его сесть. — Я верю тебе. Твою честь сам царь хвалил. Грамоту мне прислал о том. Вот она, читай.

Вынул из шкатулки, положил перед Богуном грамоту.

Богун внимательно прочитал.

— Снова Потоцкий подсылал ко мне какого-то шляхтича.

— А ты что же?

— Правую руку ему отрубил, которою он мне письмо вручал, и отправил к Потоцкому. Думал, больше не станет пробовать, — а они не гордые.

— Когда беда у ворот, где уж панам гордиться! Спесь мы с них сбили, что говорить. А теперь из кожи лезут, лишь бы опять на старое повернуть.

— Напрасно хлопочут.

— Напрасно. Что ж, Иван, поезжай, на тебя надежа великая. Будь осторожен, не погуби себя по-дурному, как Данило Нечай. Ты у нас, Иван, одни, — продолжал Хмельницкий, не давая Богуну слова выговорить, — рыцарь такой, которого весь народ почитает, о тебе кобзари думы складывают. Ехал я как-то из Субботова, встретил под самым Чигирином старого деда. Люди вокруг него столпились, дай, думаю, и я послушаю. А кобзарь пел вот что, запомни, Иван.

Хмельницкий откинулся на спинку кресла, прикрыл ладонью глаза и тихо начал говорить:

Богун засмеялся.

— А ты не смейся, — сказал Хмельницкий. — Когда люди так поют, это великое дело. Ведь и про меня пели: «А чтоб того Хмеля первая пуля не минула…» Было такое, было, — опечалился Хмельницкий.

— И лучше тоже было! — заметил Богун. — Лучшего больше.

— На самом деле так думаешь?

— Так, гетман!

— И я так думаю, — откровенно признался Хмельницкий. — Подумаю об этом — и жить легче на свете.

Помолчав, заговорил о другом:

— Звал меня царь в Москву. Нужно было бы мне самому ехать, а не послов посылать. Москву повидать, самого царя; поговорить, как бы паны-ляхи нам не нашкодили, они на все способны. Но как мне теперь ехать?