Сергей Зарубин - Трубка снайпера

тех мест, куда еще не добралась новая жизнь, то костер, крадучись, зажигали на железе возле печки. Заходи, заходи, гость, в деревянную русскую избушку. Очень уважаем мы тебя. Вот огонь на полу, грей руки, кури трубку возле того, что тебе с малых лет привычно. И дру­гие так делали, однако пожары часто в домах случались.

…1928 год. Последнее кочевье, первый десяток домов коммуны «Заря новой жизни». Первая охота для всего коллектива, первый урожай для всех. 1932 год. В колхозе уже сорок дворов… Молод лейтенант, не поймет, поди, что значили для тунгусов школа, боль­ница, баня. При царе долгими зимами вообще не мылись. Только так… снегом тело терли. А в коммуне специально собрания делали, ругались, постановлениями обязывали когда и кому париться надо. Или взять электричество? Стало быть, в 1933 году маленький двига­тель привезли в колхоз, в избушке поставили. А от него провода потянули по улице. И ему, Номоконову, в первую очередь дырку в доме просверлили, лампочку повесили. Вечером, как затарахтело, –зажглась! Хороший свет, однако старики не одобрили: трубки хоте­ли прикурить от огня под стеклом, да не получалось. Полюбова­лись, ушли, а он, хозяин дома, решил спать ложиться. Уже все легли, а огонь мешает. Что делать? Это сейчас есть выключатели. Чирк – и потухло. А тогда, видно, забыл, не рассказал мастер-монтер из Шилки, как гасить, лампу выкручивать.

Рассердился он, Номоконов, встал. Однако так сделал: свою ру­кавицу к проводу подвесил и лампу туда засунул. Непривычно было сначала. А потом согрела таежных людей новая жизнь! Открывались глаза, светлели лица. В 1935 году научился тридцатипятилетний Се­мен Номоконов немного читать. За парту сел. Днем дети учились в школе, а вечерами – взрослые. Таежный человек только в колхозе на­учился толковать по-русски. Много радости открывали буквы.

В памяти рассказчика встал февраль 1937 года. Ага, слушай, лейтенант. В селе отмечалась сотня лет с того дня, как помер боль­шой русский человек, писавший складные книги. Это который куд­рявый, с круглым волосом на щеках… Правильно, Пушкин по фа­милии, его поминали. Вот тогда сын Володька, ученик сельской школы, читал со сцены клуба хорошие слова. Как это запамятовал

их Номоконов! Вот беда! Говорилось, по всей русской земле пройдет добрый слух, все прочитают его книги… Даже тунгусы дикие! Улыб­нулся командир взвода, напомнил:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык.

– И ты знаешь? – дрогнул на лице Номоконова мускул. – Ста­ло быть, грамотный ты, лейтенант, ученый… Да-а, много чего при­шло тогда в таежный колхоз.

Низко кланялись лесные люди первой учительнице, удивля­лись первому кинофильму, с трепетом слушали музыку, голос ра­дио. Ярко светили в селе электрические лампочки. Не жалел сил кочевой народ, чтобы расцветала-разгоралась заря новой жизни. Прошлое казалось недобрым сном.

– Чего поезда… – задумчиво произнес солдат и показал на небо: – Ты там бывал?

–Нет.

– А я высоко летал, долго.

– Когда?

– А давно, – задумался Номоконов. – На изюбрей тогда хо­дил, за пантами для колхоза. Испортился самолет, в пади сел. Привязал я коня, а сам айда поближе. Хорошенько, со всех сто­рон, поглядел на машину, летчику помог, обед ему сварил. Вот и прокатил меня человек, когда наладил свою птицу. Хочешь, спро­сил, не напугаешься? А чего, говорю, бояться, давай! Привязал меня летчик, сердце послушал. Хорошо работает, сказал, можно летать. Ну и поднялся. Шибко далеко увез меня самолет, в Читу.

– Хорошо летать?

– Хорошо, лейтенант. На тайгу сверху смотрел, реки узнавал. А когда садились – суслика увидел. Привык к самолетам, на бойком месте поселился. Шмыг – и спрятался. Только не пришлось мне по городу ходить, промашку сделал.

– Что случилось?

– Коня-то к дереву привязал, пропасть мог без корма. Это как, говорю, назад добираться? Пошто не сказал, что до Читы катать станешь? Сердешный оказался летчик, выручил. Денег дал на об­ратный путь, на поезд посадил, проводил. Стало быть, с другого конца явился я к солонцу. И конь не сдох, и винтовку никто не взял, а на другой день и рогача завалил.

– А как вы плотником стали?

– А вот так, лейтенант. Года за три до войны не стало спокой­ствия в Нижнем Стане. Говорили, что появились люди, которые подрывают новую жизнь. Все присматривались друг к другу, ста­ли недоверчивыми и злыми. Председателя колхоза арестовали: ска­зали – он враг. А потом приехал из Шилки начальник, который почему-то распустил охотничью бригаду и всем приказал сдать берданки. Старик отец не умел сеять овес, ушел в тайгу и помер там. А остальные подчинились.

Навоз возил на поля Номоконов, дороги ремонтировал, делал табуретки, рамы. Работать старался, только из рук все валилось, не получалось дело. Заметили люди, что затосковал зверобой, бу­магу выписали. Дома, в сундучке, осталась она.

«Дана настоящая в том, что в связи с роспуском охотничьей бригады, а также в связи с тем, что С. Д. Номоконов, как тун-гус-хамнеган, не имеет навыка к хлебопашеству и сохранил при­верженность к бродячему образу жизни, ему разрешен выход из нижнестанского колхоза и переселение в хозяйства, занимаю­щиеся таежными промыслами».

Холодная та справка, недобрая. Не скажет о ней зверобой ма­ленькому командиру-лейтенанту, присмотрится к нему сперва. Словом, так получилось, что разрешили охотнику идти куда он хочет от родной земли, от людей. Но только трудно оказалось покинуть насиженное место, в селе решил остаться Номоконов, терпеливо ждать, когда выведут всех врагов и опять разрешат охоту – таежному колхозу не прокормиться на овсе. Тут, как на грех, фашисты напали. Прямо из столярки пришлось ехать в военкомат.

Здесь, на фронте, все торопятся. Еще никто из командиров вот так спокойно и долго, с добрым сердцем не слушал Номоконова. Делать костыли, подбирать раненых и убитых, сколачивать паро­мы, прокладывать дороги, ставить на «нейтралках» заграждения –нужное дело. А вот не лежит к этому сердце таежного человека. Тянет побродить с винтовкой, посидеть в засаде Быстрее бери, лей­тенант, к себе охотника.

В его памяти все время всплывает день, когда по лесной дороге отступал полевой госпиталь. В задней машине везли безногих лю­дей, которым Номоконов делал костыли. Врезался немецкий танк в машину с красным крестом, и надо только было видеть, что ста­ло с людьми. Когда, стреляя, ушла немецкая танковая колонна, Номоконов пополз по канаве, чтобы забрать столярный инстру­мент, который был в машине, в мешке. Эх, лейтенант… На месте живых людей была груда мяса, из которой торчали острые щепки.

Вот с тех пор не может спокойно спать Номоконов. Машину ему не водить, грамоты нет. В пехоту просился –усмехнулись, ска­зали, что ноги слабые. В саперном взводе вроде и подходящее ме­сто, однако бревна таскать не может он. Ростом не вышел, сил ма­ловато. Недавно услыхал Номоконов, что собирают в полку хоро­ших стрелков, а только призадумался. Все говорят кругом о пуш­ках, танках, самолетах… Будет ли толк от винтовок? Веру в свое оружие стал терять охотник. Может, саперное дело важнее?