Леонтий Раковский - Изумленный капитан

Ни разу за ним этого не водилось. Повздорил с кем-либо?

Горяч – слов нет, да из-за спора разве сидел бы как на образе написанный!

В это время Александр Артемьич встал. Звякнула ножнами брошенная на лавку шпага.

«Раздевается».

Потом послышались шаги: Возницын заходил из угла в угол.

«Не спится человеку. Видно, не с добра!»

В комнате снова затихло. Как ни лень было вставать, Афанасий все-таки поднялся и глянул в замочную скважину: Александр Артемьич сидел за столом и писал. Затем швырнул перо на стол, в клочья разорвал написанное и стремительно вскочил из-за стола.

Афанасий шлепнулся на свою кошму.

Возницын снова заметался по горнице.

«За живое что-то задело. Должно быть, та пригожая мишуковская наставница, которая в воскресенье заходила сюда…

Сказано, ведь: полюбить – что за перевозом сидеть… А отчего ж и не любить Александру Артемьичу? Парень в самом соку – двадцать пятый год. Ровесник Афанасию…»

Афанасий улыбнулся своим мыслям, лег лицом к стене и не слушал больше, что делается в горнице.

…Афанасий встал, как всегда, на заре.

Над Волгой стоял туман. Где-то, должно быть в Безродной слободе, пели петухи.

Сидор, кривой канцелярский сторож, шаркал метлой по двору.

Караул у амбаров поеживался, в худых шинелишках.

Афанасий осторожно глянул в горницу к Александру Артемьичу. Свеча догорела до самой бумажной обертки, значит сидел заполночь, недавно лег.

Возницын лежал на кровати лицом вверх. Он спал в кафтане и башмаках. Только парик валялся на столе.

Весь пол у стола был усеян бумажками, видно не раз и не два брался Александр Артемьич за перо.

На столе стоял пустой кувшин из-под чихиря и кружка – это Афанасий заметил с неудовольствием.

…Уже отзвонили во всех астраханских церквах, когда Возницын проснулся. Он сел на постели, протирая глаза. И сразу же почувствовал: что-то неприятное лежит на душе.

А что?

Он размышлял одно мгновение. Затем сразу нахлынуло всё.

Возницын снова пережил эти тяжелые минуты.

Вот он, выглядывая из-за церковной ограды, смотрит на низенькие окна дома, где живет капитан Мишуков. Он различает в окне тучную мишуковскую фигуру с бабьим лицом. И слышит звонкий софьин смех.

Этот смех сразу выгоняет Возницына из засады у церкви Знаменья. Он бежит к себе в порт, не видя никого и ничего.

Тысячи разных планов, решений, тысячи сомнений одолевают его.

Отказаться от своей и ее любви? Вычеркнуть из памяти немногие встречи? Написать письмо? Но разве в письме передашь всю горечь любви?

Заколоться шпагой? Или нет: лучше проткнуть клинком его, этот старый, толстый бурдюк!

А вдруг проклятый грек соврал, оклеветал ее?

Кто скажет, как поступить? Кто научит?

Завтра придет она. Завтра будет все ясно. А сегодня постараться уснуть, чтобы поскорее прошла ночь – верный, знакомый с детства, способ: если ждешь завтрашнего дня, лечь спать – так быстрее летит время.

Но сон нейдет.

Забыться!

Тогда из рундука, как в приступы жестокой лихоманки, он достал кувшин с чихирем.

– Стервец Афонька: вылакал-таки половину!

Но еще хватило и Возницыну.

…После вчерашнего чихиря голова сейчас немного болела, но мысли были ясны, и сегодня все представлялось в менее мрачном свете.

Прежняя ярость улеглась.

Возницын вяло умылся, привел себя в порядок, потом нехотя пообедал, а после обеда, делая вид, что ничего не случилось, сел почитать. Он взял со стола первую попавшуюся книгу. Это был старый, прошедшего 720 года, календарь.

Возницын раскрыл календарь и прочел:

„Вся изменяются человеческая дела и забавы: по скорби приходит радость, по печали веселие. Того ради не надлежит в своем несчастии и противности отчаянну и малодушну быти. Ибо может скоро благополучия солнце, смутные злополучия облаки прогнати, и всю печаль на радость обратити.”

Стало легко.

Конечно же, не надо отчаиваться! Сейчас придет она и скажет, что все это – ложь и клевета. И будет так же хорошо и спокойно, как было сутки назад.

Он встал и начал ходить по комнате, насвистывая.

Но как Возницын ни старался заглушить в себе ревность, она все-таки выползала из каких-то щелей. Снова одолели мрачные мысли.

Он грыз ногти и нетерпеливо поглядывала на окно.

И когда из-за угла канцелярии показалось знакомое розовое платье, ему тяжело было смотреть – он сел на лавку.

Но ухо жадно ловило софьины шаги. Вот они прошелестели мимо окна.

Знакомый голосок что-то спросил у Афоньки.

– Дома, пожалуйте!

И краснорожий дурак услужливо раскрыл дверь горницы.

Софья вошла, озираясь.

Увидев Возницына, она подбежала к нему.

– Что, Сашенька? Что случилось? – участливо спрашивала она, глядя на осунувшееся за одну ночь, похудевшее лицо, на ввалившиеся глаза.

Он сидел, не пошевельнувшись и глядел куда-то мимо нее.

– Да что такое с тобой? Заболел? Снова лихоманка пристала?

Она поцеловала Возницына в щеку, прижалась к нему.

Возницын отстранился от Софьи, глянул на нее недобрыми глазами.

– Ты всех так целуешь?

Ужасная догадка мелькнула в голове:

«Узнал о „Периной тяготе“, о той ночи! Масальский, мерзавец, похвастался!»

Вся кровь бросилась в лицо. Как-то пусто и холодно стало внутри.

Сказать, признаться на чистоту?

Она сидела, потупив голову.

– Как меня, так и Мишукова целуешь?

Сразу отлегло от сердца. Софья чуть не вскрикнула от радости.

«Не то, не то! О „Периной тяготе“ ничего не знает. Просто ревнует к Мишукову, бедненький!»

Правда, Захарий Данилович, в отсутствие капитанши, иногда пристает к Софье с любезностями, но никто никогда этого не видел. И она ни разу его не поцеловала.

Софья смотрела прямо в глаза Возницыну своими большими синими глазами.

– Глупенький мой, с чего ты это взял? Ведь я все время вожусь с Колей, а капитанша с Захария Даниловича глаз не спускает. И потом – целовать Мишукова? Он же – старая баба: щеки висят, лысина, толстый как боров. Его целовать? Да пропади он пропадом! Тьфу!

Она говорила все это так горячо и так заразительно-весело смеялась, что все сомнения Возницына разлетелись в пух и прах. «Грек – мерзавец! Встречу – убью!» – подумал Возницын.

– Ну, не дуйся понапрасну, Сашенька! – тянула его к себе Софья.

…Сдерживая дыхание, Афанасий подглядывал в замочную скважину.

«Вот после ненастья и ведро: уже целуются!» – скорее разочарованно, чем завистливо, подумал денщик, отходя от двери.

Прижавшись друг к другу, они стояли в темном провале Агарянских ворот, через которые в эти часы не проходил никто.

Софье давно надо было возвращаться домой – уже совсем стемнело, но уйти не хватало сил.

И как уходить, если предстояла разлука на долгие месяцы.