Лев Жданов - Третий Рим

– Можно… давай! – послышались голоса.

Все сгрудились вокруг попа. Только двое-трое и сам хозяин стояли в дверях, словно любуясь на пляски, а в сущности затем, чтобы не дать любопытному или подкупному глазу разглядеть, что здесь происходит. Слуг тоже не было во втором покое. В первом их поставили, без зову входить не велели.

Бармин уже двинулся к божнице в углу и хотел взять большое, окованное серебром Евангелие, как вдруг увидал в полуосвещенном пространстве какую-то фигуру, лежащую на полу, почти наполовину под лавкой.

– Что такое, хозяин? – обратился поп к Адашеву. – Кого ты здесь раней нас поштовал? Вон уж одно мертвое тело лежит…

Адашев быстро подошел.

Наклонясь над лежащим, он разглядел пьяное лицо человека, которого хмель свалил и кинул здесь под лавку.

– Эге! Кабальный это мой недавний, – поднявшись, объявил он, – с полгода как записан. Сам, сказывал, из поповских детей… И здоров пить. Раней, толковал, конюхом на дворе у Шуйского служил. Да за слабость согнали… К вину слаб… Видно, вот… допился.

При имени Шуйских все многозначительно переглянулись. А пьяный мужичонка лежал, словно мертвый, тяжело, неровно дышал, с присвистом каким-то. Рот полураскрыт, язык виден… Вином несет… Борода, седеющая уж, вся взмокла, взъерошена… Лицо космами волос полузакрыто. Противный, грязный… Мертвецки пьян.

– Что же? Сказано: веселие есть пити!.. Не нам одним! – подмигивая соседям, заговорил Годунов. – Бог ему простит. Пусть лежит здеся. Не помешает…

– Конешно! – ответил в тон Годунову Бельский.

– Ну, вот! – морщась, отозвался Глинский Михаил. – Холоп смердящий тут будет валяться, где я веселиться хочу… Вон его!.. Вели-ка убрать, хозяин!..

– И то! – переглянувшись с Глинским, поддержал Мстиславский. – Лучше бы воздух очистить.

Адашев дал знак двоим из челяди.

Слуги вошли и стали у дверей.

– Растолкайте-ка Тереньку да помогите ему ноги уволочь. Ишь, для ангела моего переложил да не в своем углу и свалился.

Подошли два дюжих парня, стали толкать спящего, тот лежит и не шелохнется.

Привычным делом, чтобы немного отрезвить товарища, один стал неистово тереть пьяному уши и за ушами, да так, что ушная раковина захрустела. Налилось кровью лицо пьянчужки, а все лежит, не двинется. Не умер, дышит, а недвижим.

– Уж не оставить ли его?.. Пусть валяется! – опять спокойным тоном заметил Годунов. Только легкая усмешка прозмеилась по устам. – Ведь и то, не крамолу, не заговор мы вести собрались… Повеселиться, душа нараспашку. Так смерд ежели и увидит што непристойное, болтать не посмеет…

– Просто вынести его! – заметил Адашев, начинавший раздражаться, но под взглядами остальных сохранивший внешнее спокойствие. – Возьмите-ка!

– Стойте! – вмешался Воронцов, значительно переглянувшись с другими. – Попытаем малого: крепко ль спит? Вот ему фряжского вина хорошего. Коли парень выпить не дурак – почует, выглохчет!..

И, взяв большую стопку с крепким ромом, боярин стал лить жидкость в рот пьяному.

Тот не глотал, и питье пролилось, намочив одежду, бороду, волосы.

– Вот бы теперя подпалить гада этого! – желчно сказал тогда Воронцов, отбрасывая опустелую стопку и направляясь неверными шагами к столу за свечой. – Вот потеха будет!..

– Что ты, боярин! – остановил Горбатый. – Да ежели он вправду так пьян, тут на месте и сгорит!.. Утушить не успеешь…

– Туды и дорога доводчику Шуйских!.. – сквозь зубы проворчал Воронцов и взял огарок.

– Загорится – вскочит! Тут мы и узнаем правду его. А сгорит, я кабальные гроши хозяину внесу!..

И не удержанный никем Воронцов швырнул огарком в лицо несчастному, который все время так прекрасно играл свою роль и теперь только собирался убежать ввиду грозящей опасности.

Убежать горюн не успел. Огонь коснулся волос, смоченных алкоголем, вспыхнула борода, волосы, вся одежда на несчастном, и, дико закричав, этот живой факел, ослепленный, обезумевший, стал метаться по комнате, задевая людей, скамьи, столы, ища выхода и грозя распространить пожар по всему дому.

Князь Горбатый, один не потерявший присутствия духа при неожиданном финале дикой шутки, быстро сбросил с себя кафтан, раньше надетый на одно плечо, подбежал к метавшемуся холопу-предателю, окутал ему плечи, голову, грудь своим кафтаном и крикнул:

– Еще одежи скорей!..

Остолбенелые в первую минуту бояре опомнились. Несколько рук протянулось с кафтанами. Окутали, как мумию, горящего человека, затушили пламя.

Тут два челядинца подхватили несчастного, издававшего жалобные, душу надрывающие стоны, и унесли прочь…

– Теперь никуды не пойдет… Никому ничего не скажет! – прерывая воцарившееся тяжелое молчание, произнес все тот же Воронцов, довольный, что хоть чем-нибудь насолил Шуйскому.

Теперь одни бояре оставались в терему. Девки, бабы, музыканты убежали из соседней горницы, чуть вспыхнуло пламя.

– Горим! Горим! – завопили челядинцы…

Адашев вышел, чтобы унять суматоху, поднятую в доме, уверить, что пожара не случилось.

Когда он вернулся, бояре почти столковались по делу, ради которого сошлись сегодня здесь.

– Ты, Федор, раньше присягал… Слушай уж, как решено! – шепнул ему Бармин.

Говорил старик Мстиславский.

– Все мы видим, каковы любы да милы царю юному Шуйские. Нет их – и весел и радошен он, птенчик малый, солнышко наше красное… А войдет Андрей ли, другой ли кто из ихней шайки, и задрожит весь, в лице переменится свет Иван Василич, государь наш. Сам не кажет своего страху и горести. Ведь и за это терпеть приходилось ему. Не раз мы видели. И царя, и Русь, и нас, первых людей, обижают, теснят да грабят Шуйские. Не бывать тому!

– Вовеки не бывать! – зазвучали, полные сдержанной ярости, заглушенные голоса.

– Так вот, Ваня… И ты, Никита!.. – обращаясь к юноше, сыну своему, Ивану Федоровичу, и к Никите Романовичу Захарьину, молодому стольнику цареву, недавно еще в «робятах верховых» бывшему, продолжал князь Мстиславский. – Вот вы обое часто царя с глазу на глаз видаете. Вместе игры игрываете… И улучите час. Расскажите, что сейчас слышали. А для верности, если усумнится в вас… мол, не Андреем ли вы посланы, скажите: «Царь-государь! Вот Святки близко. Все у тебя перебывают, о ком говорим мы. У каждого, только впотай от Шуйских, одно слово спроси: «У Адашева пировали ль?» А тебе по одному все одинако ответят: «Врагам царевым на погубу!..» Ты, как это слово услышишь, спознаешь: кто да кто за тебя. Можно ль тебе бояться Шуйских? Или пора пришла и на них плетку взять». Поняли?

– Вестимо… Все поняли! – в один голос ответили оба сверстника царя, гордые, что на их долю выпала такая важная задача.

– И мы бы ему поговорили! – вмешался Михаил Глинский. – Не хто другой – дядя родной царю… Верит он мне… И брату Юрию… Да так ловко обставили племяша Шуйские, что в ухо дунуть малому ничего не можно. Все кто-нибудь поблизу да вертится. Скажешь слово, а тебя по пути домой в сенях царевых схватят… И жив не будешь до утра!..