Лев Жданов - Третий Рим

И уж все эти дни так ласков да мил был с Шуйскими, да не с одним Андреем, а и с присными его, что диву все дались.

– Ах ты государь ты мой юный! Ишь, ровно кошечка ластится! – заметил наконец первосоветник. – Так-то оно лучше. Знаешь: ласково теля – двух маток сосет!..

– Знаю, знаю. Не совсем уж несмышленок я, вот как брат Юра… Смыслю кой-што!.. – смеясь как-то странно, ответил Иван и отошел.

Дочка покойного Василия Шуйского, Настя, лет пяти-шести малютка, тут же резвилась…

Вдруг подбежал к ней мальчик, схватил, поднял на руки и зашептал искренно, нежно:

– А тебя, сиротка, племяннушка, я все-таки всегда буду любить!..

И вдруг стал целовать, совсем как взрослый, когда тот жалеет почему-нибудь малое дитя…

Понравилась выходка Шуйскому.

– Любишь племяннушку?.. Люби, люби… Сиротка! Тебе Бог воздаст!

И даже погладил по волосам царя-отрока.

– И тебе Бог воздаст! – незаметно уклоняясь от противной ласки, с веселой улыбкой, словно эхо, ответил Иван. – За добро, за все, сторицею!..

– Ага, чувствуешь, как я тебе твое наследие сберечи да уготовати хочу?! То-то! Чувствуй!..

Крайне довольный собой, вышел князь от царя, сам думает:

«Кой ляд?! Что меня наши пугают, будто враги сильно подкопались под меня?! Никогда так твердо я на ногах не стоял».

Так настал условленный заране день, 29 декабря 1543 года.

Родственный съезд был назначен у бабки царевой, у Анны Глинской.

Свои все позваны: Глинские, Бельские, Сабуровы с Курбскими, Годуновы…

И Шуйскому Андрею зов был, хотя ни он старуху, ни она его особенно не любили друг друга. Все-таки нельзя не идти. Не Адашев то – бабка царева. Сам митрополит пожалует хлеба-соли откушать. Да и заведомо там его недруги соберутся. Так лучше самому быть, все слышать и видеть, что сказать или сделать могут бояре-завистники.

– Не люблю я, когда ты к старой этой ведьме литовской ходишь, да еще безо всякой опаски! – перед уходом князя толковала ему жена.

– А што прикажешь, голубушка? Уж не казаков али пищальников в палаты царские брать? И так я сохранен. Никто не посмеет меня пальцем тронути, не то што. А ем и пью я тамо с опаскою. Не отравят небось!

И пошел.

Посидели за столом сколько полагается, недолго: устает старица быстро… Все по чину и по ряду прошло. Уходить собрались.

Не понравилось только Шуйскому, как нынче у бабки государь расходился!

Взял, мальвазии выпил. За чье здравие? – спросили. Потому молча стал отрок пить.

– За упокой! – говорит, а сам смеется и на Андрея Шуйского смотрит.

– Какие покойнички у вас? Не слыхать что-то! – отозвался князь Андрей.

– Не слыхать, так услышим!.. – отвечает Иван, а сам не перестает смеяться.

Екнуло что-то сердце у князя. Заспешил он домой, хоть царь и не поднимался еще.

– Что торопишься, Андрей? – вдруг, хмуря брови, спросил в свою очередь царь-ребенок.

Прямо так: Андрей! Не боярин… Не князь.

Вспыхнул Шуйский.

– Дела есть, господине. Твои ж, государские… Не время мне гостевать.

– А ты бы посидел. Я, царь, сижу… Тебе бы и торопиться вперед невместно. Не было того при отце-государе моем.

– Мало чего не бывало! Ты еще и не помнишь, што было-то. А я уж позабывать стал. Сиди себе. Ты молоденок. И посиживай. А я иду!.. Мне твое сиденье не указ: я постарше тебя, государь.

– Стар кобель, да не дядькой же звать! – вдруг с какой-то кривой, злобной усмешкой грубо отрезал отрок. – Сам назвал государем меня. Ну и сиди, холоп, коли я приказываю!..

– Ты?.. Мне… прика… – задыхаясь и не находя воздуху в груди, вдруг громко начал Шуйский. – Ах, ты!.. Да я!..

Но, оглянувшись, он умолк.

В пылу гнева позабыл совсем боярин, что один почти в стае врагов стоит, безоружный, в самых далеких покоях дворца, где даже к окну нельзя подбежать, на помощь кликнуть…

А враги того и ждали. Оттеснив пришедших с Шуйским князей Кубенского да Палецкого, стоят стеной вокруг, как псы, готовые растерзать добычу. Ясное дело: в западню попал! Понизил сразу тон боярин:

– Помилуй, государь: хвор я! Хвори ради отпусти, не посетуй!..

И земно поклонился царю-мальчику, которого так обидел сейчас.

Старуха-бабка, та уж из покоя давно поспешила, ушла. А Иван смотрит и зубы скалит в какой-то не то гримасе, не то усмешке.

– Отпустить?.. Челом бьешь, боярин добрый да ласковый? Ин, пожалею, отпущу…

– То-то… Я уж знал, не посетуешь на старика. За твоими ж делами государскими ночей не сплю… Прости, будь здоров!..

И опять поклон отвесил.

– Пушу, пущу! – криво улыбаясь по-прежнему, продолжает Иван. – Не одного только, с провожатыми. Ишь: хвор ты и стар!.. Покой тебе нужен… Не изобидел бы кто путем-дорогой. А она будет не близкая… Отдохнешь!

И залился злым хохотом рано ожесточившийся мальчик.

– Господи Иисусе! – бледнея, окончательно теряясь, забормотал ошеломленный князь. – Я – в опалу?.. И за слово за единое?.. Бояре! Не стойте ж, скажите царю: нельзя так!.. Я, Шуйский Андрей… Враги вы мне, правда! Да здесь надо вражду позабыть. Меня! За слово в ссылку?! В опалу?! Он, дате столь юное? Что ж с вами со всеми будет потом? Забудьте вражду, о себе подумайте!.. Бояре ведь мы… Дума ведь мы! Люди земские, государские… А счеты семейные апосля сведем!..

Молчание настало… И не нарушил его ни единый звук.

– Моя здесь воля, а не боярская! – вдруг надменно, весь словно вырастая на глазах у бояр, властным звенящим голосом произнес тогда Иван.

Сделал знак… Ввели троих пищальников из дружины князя Горбатого Александра Борисовича.

– Ведите в тюрьму боярина! – приказал Иван.

Затем, достав из-за пазухи приготовленный указ, передал свиток тому же Горбатому.

– Вот и указ мой, государев… За печатью… Со скрепами… Ведите…

Шуйского повели.

Луч надежды мелькнул у боярина: «Только бы из дворца вывели… А там?! Разве не Андрей Шуйский он? Слово скажет, мигнет – и освободят его…»

Но на первом же переходе, на лестнице, догнали их другие люди, человек пять доезжачих и псарей царских. Их Шуйский заметил, когда еще сюда шел…

– Боярин! – обращаясь к молодому царскому оружничему Челяднину, который с караулом пошел, проговорил Шарап Петеля. – Боярин, погоди! Слово государево.

Все стали. На небольшой, полутемной площадке сгрудилось человек двенадцать – пятнадцать.

– Приказал сейчас государь, – продолжал старик, – нам под караул князя принять. Негоже боярина середь бела дня, почитай, словно татя, по улицам вести. Может, погодя и помилует царь боярина, так бесчестить зря не велит. Мы князя Андрея дворовыми переходами до самых, почитай, до тюрем доведем… И не увидит никто… А там – опять караул приставится, какой следует…

– Ин, ладно! Мне все едино! – ответил с усмешкой Челяднин.

Взял пищальников и прочь пошел.