Софрон Данилов - Красавица Амга

— В эту скорбную минуту, — сказал он, — мы, бойцы Красной Армии, вместе со всем якутским народом клянёмся неодолимой горой встать на пути пепеляевской банды. Ради спасения Республики мы не пощадим своих жизней по примеру вот этих героев.

— Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся! — над колоннами вооружённых бойцов вскинулись винтовки.

— Настал решительный момент в судьбе якутского народа — быть или не быть ему свободным! — подхватил мысль командующего секретарь обкома РКП (б) Максим Кирович Аммосов. — Революционная власть автономной Якутии бросает клич: «Все — к оружию!»

Аммосов и Ойунский были гордостью и любовью якутской бедноты, перед ними все сердца были настежь — вот почему каждое слово их западало в сознание и будоражило сердце.

— Есть только одна партия в мире, которая борется за счастье трудящихся, партия Ленина. Лучшие сыны и дочери всех народов собираются под красное знамя этой партии. Коммунистом-ленинцем был наш покойный друг Миша Иванов, комсомольцем был его товарищ по оружию Хабырыс Хаптасов. Совсем ещё юные, они теперь старше любого из нас, они оставили нам свой завет, и мы их наследники. Прощаясь, дадим напутствие им в бессмертие, скажем им: спите спокойно, боевые наши товарищи, судьба народа находится в надёжных руках партии, за дело которой отдали вы себя без остатка. Вовек уже не отнять свободу у народа, который познал её вкус! Вовек не сбыться коварным замыслам наших врагов! Все силы народа на разгром Пепеляева!

Строгие ритмы марша волна за волной широко расходились в пространстве, увлекая вдаль и ввысь души людей. Глаза Томмота заволокло туманной завесой — он плакал. Стыдясь, Томмот отворачивался, но куда отвернёшься, если кругом столько людей? Он сделал вид, что поправляет шапку, но не странно ли то и дело её поправлять? «Не время сейчас изучать какие-то падежи да зубрить теоремы!» — думал Томмот. Он ещё раз пойдёт в обкомол и попросится добровольцем. Это ничего, что ему там недавно отказали. Вчера одно, нынче другое, завтра будет третье — время такое… И ещё он подумал о своей любви: «Позор и позор! Разводить шашни с девчонкой в то время, когда лучшие люди гибнут в борьбе — да за это из комсомола выгнать и то мало!»

Томмот с укоризной глянул сбоку на Кычу, стоявшую рядом. В лице девушки была та же суровая жёсткость, и, как знать, не о том ли самом думала в эту минуту и она? От такой мысли Томмот немного смягчился: в самом-то деле, в чём девчонка провинилась? В том, что девчонка не парень? Чувствуя на себе его взгляд, Кыча подняла глаза. «Ну что, мой друг, больно тебе? — только взглядом одним спросила она. — И мне…» Расслабляя его решимость и, как это казалось самому Томмоту, наперекор его революционному долгу, тёплая волна нежности колыхнулась в нём, но он ничем не обнаружил этого. Мыслимо ли было это здесь, в такой момент!

Валерий Аргылов стоял, смешавшись с толпой. Был он в чёрном зипуне, в стоптанных длинных камусах, облезлая пыжиковая шапка на голове: бедняк, голь перекатная, ничем не хуже и не лучше других — как все… Когда поднесли крышку и стали уже накрывать ею гроб с телом якута, ветер неожиданно вздул на нём красный шарф, и Валерий едва было не вскрикнул: «Он! Это они — оба…» Живо представилось, как они выскочили из-за поворота на прямую дорогу, он выделил этот красный шарф и выстрелил… Не смея больше поднять глаз, Валерий притаился. Винтовочный залп салюта ударил будто бы не в небо, а в него, в Валерия. С трудом владея собой, он вздрогнул трижды вместе с тремя залпами, затем, опасаясь привлечь к себе внимание, поспешно выбрался из толпы.

Вскоре, когда церемония похорон окончилась, мимо него прошли воинские части, колонны гражданских, в одной из которых он издали увидел Кычу рядом с парнем, который нёс знамя. «Кажется, всё у них ладится, — даже издали определил Валерий. — Обрадую тебя, старик Аргылов: у тебя будет зять-комсомолец…»

Быстро надвигались сумерки. Неправдоподобно увеличивались дома по обе стороны улицы, а улица всё сужалась. Из печных труб вертикально к небу, как сосны на косогоре, тянулись дымы. Одно за другим зажигались окна.

— У них, наверное, были матери… — тихо сказала Кыча.

Томмот промолчал. Они остановились у ворот.

— Ночью мы выходим на патрулирование. Ты сейчас домой?

Теперь Кыча промолчала: она сама не знала, куда ей деваться одной.

— Кыча, а как насчёт… того?

Девушка коротко глянула на него снизу вверх:

— Ладно, Томмот, я согласна. Пиши!

Валерий остановился в доме приятеля отца, бывшего купца Спиридона Матахова, когда-то имевшего в городе несколько домов и лавку в Гостином дворе. Вернувшись с похорон, Валерий прилёг отдохнуть и уснул. Приснилось ему что-то до ужаса нелепое и мерзкое, он долго падал, в падении никак не мог достичь дна какой-то чёрной ямы, вскрикнул наконец и проснулся.

Густо завечерело. Валерий нащупал спички на столе и засветил керосиновую лампу. Было так тихо, словно обитатели покинули этот дом, хотя Валерий точно знал, что здесь, за стеной, они сейчас сидят, притаившись, как мыши. Довольно долго он прожил у них, а так и не понял — хотят ли они молчанием выразить неприязнь к постояльцу, или так заведено в их жизни, или, может быть, новой власти боятся. Последнее вероятней всего: лишённый своих домов и лавки, уже без прислуги и хамначчитов, перепуганный насмерть Спиридон Матахов жил теперь в Заложной стороне города в самом маленьком из своих домов. «Притих бере Бере — волк. , — не без злорадства думал Валерий. — Таким ли ты был в славе?» Тише воды и ниже травы стал человек, никак не поверишь, что совсем в недавние времена был он громогласен, что он рычал на людей зверем, даже глазами вращал при этом — жуть! А теперь, без прежнего богатства и влияния, стал он кроток, как бродячий пёс, поджавший хвост в ожидании пинка. Сейчас он лебезил перед каждым встречным, с лица его, как с застывшей маски, не сходила угодливая улыбка, но Валерий Аргылов отлично знал, что в глубинах души своей он вскармливает ненависть.

За дощатой перегородкой в соседней комнате заскрипела под кем-то кровать. Валерий постучал в стенку:

— Спиридон, это ты? Зайди-ка.

Что-то заворочалось, замычало, и чуть погодя вошёл хозяин. Это был плотно сбитый, среднего роста пожилой человек с редкой растительностью на мясистом широкоскулом лице и коротко подстриженными волосами, тронутыми сединой. Он подхватил по пути табуретку, подсел к тёплому боку голландской печи и стал молча посасывать трубку, вырезанную из берёзового нароста — капа.

Валерий не сдержал усмешки: так разительно был непохож нынешний улыбчивый Матахов на этого вот настоящего Спиридонку, мрачного, люто злобного. Ничего не скажешь, умеет человек притворяться. Как видно, уходя из дому утром, он заодно с шубой натягивает на себя личину, а вечером на пороге дома вместе с тою же шубой сбрасывает её с себя.