Софрон Данилов - Огонь

Телефон зазвонил в глухой полуночный час. Звонок пробился сквозь плотную немоту ночи и вдруг, нарушив устоявшуюся тишину, разом набрал тревожную силу. Ещё весь во власти сна, Нартахов, защищаясь и отгораживаясь от этого несущего тревогу звона, натянул на голову одеяло и отвернулся к стене.

«Вечно эти телефонистки что-нибудь да напутают. Разбудят, а потом только «ах, извините!», — успокаивая себя, подумал Нартахов.

Телефон не умолкал.

Уступая требовательному звонку, Нартахов отбросил одеяло, покряхтывая, поднялся, нашарил выключатель над головой и даже прижмурил глаза в ожидании яркого всплеска света, но лампочка не загорелась.

Телефон продолжал надрываться, затихая на короткие мгновения, словно лишь для того, чтобы перевести дух.

— Да что он, взбесился?! — голос жены был усталым и раздражённым.

— Ладно, ладно, — успокаивающе сказал Нартахов. Сон уже улетучился, и тревожное беспокойство всё больше и больше охватывало Нартахова, и он уже виноватил себя за то, что сразу не откликнулся на зов телефона. Он торопливо повозил ногами по холодному полу, отыскивая на привычном месте тапочки, но нашарил только один и, прихрамывая, поспешил в прихожую к телефону. И обдало внутренним холодком: да неужто с сестрой что случилось? Ведь сообщали же из Якутска, что младшая попала в больницу, добавив, что причина житейская, и пообещав подробности рассказать в письме. Нартахов тогда не особенно обеспокоился, удовлетворившись этим «подробности в письме», и лишь теперь запоздало подумал, что молодая и цветущая женщина по пустякам в больницу не угодит. А письма до сих пор так и не было. Видно, почта сюда, на северный прииск, далёкий не только от Якутска, но и от любых даже малых городов, добирается уж очень не спеша.

Нартахов отшвырнул мешающий тапочек, щёлкнул выключателем в прихожей — но свет опять не зажёгся — и, чуть было не столкнув телефон со столика, схватил трубку.

— Алло!

— Нартахов? — в трубке забился заполошный женский голос.

— Да-да! Я!

— Семён Максимович, это телефонистка. Сейчас…

В трубке вдруг стало тихо, исчезли даже шорохи и писки, будто кто-то одним разом выдул из телефона всякую жизнь…

— Алло, алло! — кричал Нартахов в мёртвую трубку, чувствуя, что кричит напрасно, но всё ещё на что-то надеясь.

«Да что же случилось? — потерянно думал Нартахов, прижимая трубку к уху. — Электричества нет, связь оборвана. Чёрт-те что! Ведь не война же…»

Раздался грохот, и Нартахов не сразу сообразил, что кто-то, не жалея кулака, колотится во входную дверь, но тотчас пришёл в себя и, готовый уже ко всему, бросился к двери. Дверь рывком отворилась, холодный воздух тугой волной окатил Нартахова, и почти неразличимый в темноте человек прокричал:

— Пожар!

— Где? — хрипло крикнул Нартахов.

— Электростанция!.. — И человек растворился в морозном тумане.

Нартахов, опрокинув по пути стул, вбежал в спальню, стал торопливо одеваться. В спешке он долго не мог попасть ногой в штанину, сердито чертыхался, отыскивая впотьмах невесть куда задевавшиеся свитер, валенки, шарф.

— Что случилось? — голос жены хоть и звучал по-прежнему раздражённо, но в нём уже слышались нотки испуга. — Да скажи же!

— Электростанция горит!

— А ты пожарник, что ли? Или по-прежнему председатель приискома? Позвони в пожарку.

— Думаю, это и без меня давно сделали. Да и телефон не работает. — Нартахов наконец справился с одеждой.

— А чего ты возишься в темноте, не зажжёшь свет? Ведь всё равно я не сплю.

— Нет, видно, всё ещё спишь. Какой тебе свет? Ведь я же сказал — горит электростанция… Я пошёл.

Холодная темень ночи обступила Нартахова со всех сторон, и по тому, как заскрипел снег под валенками, как прихватило дыхание и обожгло рот — он понял, что мороз против вчерашнего крепко поприжал. На западной окраине посёлка чёрное зимнее небо подсвечивалось мятущимся кровавым заревом. Зарево то чуть опадало, то набирало силу, как будто невидимая могучая рука мяла этот багрово-красный всплеск.

Увидев мечущееся зарево, Нартахов напрягся всем телом, застонал, как от зубной боли, и даже приподнял ухо меховой шапки, будто ожидал услышать гул орудийной канонады, тугие разрывы бомб, рёв моторов и лязг стальных гусениц. Он напряжённо тянул шею, вслушивался и поражался ночной тишине, разумом понимая, что так оно и должно быть, но всё равно продолжая вслушиваться. Так уж устроен был мир Нартахова, что давнее прошлое будто совсем и не выветривалось из него, жило, гремело и полыхало в нём так же сильно, как жил в нём и сегодняшний день. И Нартахов к этому давно привык. Так ему выпало на роду — принести в себе войну домой. И не уйти ему от этого, не уехать.

На западе чёрной ночи пылало зарево.

…Была такая же чёрная ночь. И на западе пылало зарево. Только тогда была не зима, а осень. Холодная осень сорок первого. В сырую, промозглую погоду, когда перемешанный с дождём и снегом ветер выдувал из тела остатки тепла, они шли ночь, день и ещё ночь. Вот тогда-то Нартахов впервые узнал по-настоящему непомерную тяжесть, муку раскисших от ненастья дорог, когда холодная засасывающая грязь пудовой силой наваливалась на солдатские сапоги, узнал, что, когда, казалось, кончились уже последние силы, идти всё-таки ещё можно.

Во вторую ночь они долго шли по изрытой оврагами и воронками степи, потом — тоже долго — шли вверх, к перевалу, и когда достигли вершины, увидели на западе, совсем близко, багрово-зловещий распах горизонта. И орудийный гул тоже стал совсем близким.

Передний край… Эти суровые и тревожные слова облетели измотанную усталостью колонну, и солдаты были даже рады, что дальше, считай, идти было уже некуда.

— Баталь-он!.. Окапываться!.. — зазвучали резкие слова команды.

— Р-рот-та!..

— Взво-од!..

Нартахов копал землю, наваливался на черенок лопаты, работал почти механически, а сам всё смотрел на пылающий огнём горизонт, вобравший в себя страшную беду, и временами ему казалось, что огонь и орудийный грохот усиливались, наплывали на их пока ещё безымянную высоту, и даже казалось, что среди холода ночи он улавливает плывущие из-за горизонта жар и копоть большого огня. Это была первая встреча Нартахова с войной…

Нартахов тряхнул головой, возвращая себя из той уже давней огненно-чёрной ночи в сегодняшнюю жизнь, надвинул поглубже шапку и побежал в сторону зарева.

Но это только называется — побежал. Через минуту он стал хватать ртом ледяной воздух, а в груди начал расти тугой комок боли. Нартахов хотел было уже приостановиться, чтобы хоть как-то унять боль, и в этот момент из-за домов вынырнула машина, ослепила пронзительным светом фар, остановилась рядом.