Софрон Данилов - Красавица Амга

— Эй! Куда барда?

— Онно, — возница махнул рукой вперёд.

— Где тракт? — с подозрением спросил Соболев.

— Онно, — опять махнул старик.

— Тьфу! — Соболев, озлобясь, выругался: — Идиот!

Он сжал в кармане рубчатую рукоятку пистолета, но тут же отпустил её и, не вынимая руки из кармана, подтянул полу шубы. Проделав в подкладке дырочку и покопавшись в ней, Соболев извлёк две монеты, две из десяти — последнего своего капитала. «Вот так, только так… Сейчас очумеет от радости. А порешить ещё успею…»

— Дедушка! А дедушка Тытыгынай! Эн… Золото знаешь? Золото биллэбар?

Старик отрицательно затряс головой.

— Ах, ты! Как ему объяснить? Золото, золото… Ну, это… монета?

— Э, манньета… — и добавил по-якутски: — Откуда у меня свои монеты могут быть? Видел у других людей.

— Руку дай, руку!

Схватив старика за руку, Соболев стянул с неё рукавицу, на сморщенную ладонь Тытыгыная положил две золотых монеты и с силой зажал его пальцы в кулак.

— Эта — твоя! Твоя монета…

Тытыгынай приблизил к глазам кулак и, разжав пальцы, вгляделся.

— Ноо, старинные, золотые. Царские… — заговорил он по-якутски и попробовал монеты на зуб. — Красный командир носит с собой царские монеты?

Он протянул монеты Соболеву.

— Возьми, возьми! Это — твоя! — отвёл тот руку Тытыгыная. — Монета твоя… ылла, эн надо! Понял? — он ткнул пальцем в грудь старика.

— Э-э, кажется, он мне их даёт. Зачем бы? — Чтобы лучше быть понятым, якутские слова старик стал выговаривать на русский манер: — То-го? Того ми манньеты ылла бар?

— Хорошо, хорошо. Я понял. — Соболев похлопал старика по плечу. — Вези меня в Амгу. Прямо в Амгу. Ладно? Только быстро! Сеп?

— Амга бардаа?

— Приедем в Амгу, я ещё монету дам, — Соболев поводил перед глазами Тытыгыная оставшейся монетой. — Ещё одну монету дам. Сеп?

Старик вздохнул:

— Сеп, сеп…

— Ну и хорошо! Только быстро!

Подстёгнутая лошадь резко зарысила, и замелькали перелески, мысы, поляны и озёра…

Время от времени Соболев продолжал торопить возницу:

— На тракт надо. Быстрей на тракт!

— Сеп, — коротко отвечал ему старик всякий раз.

Так молча проехали они довольно долго. Соболев откинулся на спинку кошевки — конь рысил бодро, Амга была где-то уже близко. Старик этот, к счастью, сговорчивым оказался.

«В самом деле, — думал Соболев, — что выгадает старик, если выдаст меня? Ничего. Попросту уйдут у него из рук золотые монеты. Дикари — они ведь не идеалисты…»

— На тракт, дедушка Тытыгынай! На тракт!

— Ладына, сеп…

Верста, вот ещё одна верста — всё ближе и ближе к цели. Терпение, Эраст Константинович, терпение… Отвлекись, подумай о чём-нибудь постороннем. Гляди-ка, кто это там из дальней жизни твоей выплыл, как из тумана, сверкая двумя рядами пуговиц на куртке? Да ведь это ты сам, Эраст Константинович, гимназист Эрик Соболев. Вон он рвёт с клумбы розы и старается добросить их до открытого окна на втором этаже. Ага, добросил-таки наконец! В открытом окне явилось белое платье, в венчике золотистых волос наклонилась к нему сверху хорошенькая головка. Узнав его, девушка удивлённо округлила лучистые глаза цвета волны… Замутилось видение, будто бы рябью подёрнулось и пропало. Вот так же, как видение, как сон, прошла и безвозвратно канула в вечность золотая пора его юности.

Соболев задремал, приснилось ему что-то мерзкое, и он проснулся, спросонок потеряв представление, где он и почему. Некоторое время он исходил в судорожной зевоте, затем, придя в себя, огляделся. Ехали по какому-то аласу. Кажется, уже светало, темень чуть раздвинулась. И тут, ещё не понимая почему, его охватил безотчётный ужас. Соболев обернулся назад и чуть не вскрикнул: над кромкой далёкого леса чуть обозначилась тонкая полоска рассвета. Вся кровь бросилась ему в голову и как бы оглушила его: рассветало не спереди, а сзади! Сзади! Значит, они ехали не на восток, а на запад!

Соболев вырвал из кармана пистолет и ударил им старика в спину:

— Стой! Назад!

Ни на окрик, ни на удар старик даже не обернулся. Более того, он привстал в санях и дал коню кнута.

— Назад!

Вдруг ясно вспомнилось, как давеча просветлело морщинистое встревоженное вначале лицо Тытыгыная, когда он бережно дотронулся рукой до звезды на шапке Соболева.

— Стой!

Соболев, коротко размахнувшись, ударил старика рукояткой пистолета в шею. Тытыгынай вобрал голову в плечи и пригнулся к передку саней.

Соболев бросился отбирать у него вожжи, старик не отдал. Испуганный конь понёс, забивая лица обоих ошмётками снега и мешая Соболеву выцелить голову старика.

И тут откуда-то совсем близко донеслось:

— Стой!.. Стрелять буду! Стой!

Соболев испуганно поднял залепленную снегом голову и боковым зрением успел схватить: на опушке противоположного леса серыми громадами обозначились дома, поближе выступали контуры оборонительных сооружений и окопов, ему уже знакомых.

— Табаарыс! Бандит! Амга! — отчаянно закричал старик. — Таба-а-рыс!..

Соболев, сжав зубы, направил пистолет в его плоский затылок.

Тытыгынай выпал из саней. Конь, испугавшись выстрела, рванулся вперёд, затем, протащив труп хозяина по глубокому снегу, остановился перед изгородью — сыромятные крепкие вожжи, намотанные на руку Тытыгыная, и завернули коня с дороги на снег.

— Стой! — раздалось совсем рядом.

Соболев соскочил с саней и крупными прыжками бросился к дороге.

— Стрелять буду!

Выбравшись на дорогу, Соболев бросился бежать. Сзади громыхнул выстрел, застучали, приближаясь, копыта коня.

«Схватят! Всё… Конец!..» — в последний раз мелькнуло в сознании Соболева. На бегу он приставил пистолет к виску и нажал на спуск.

Смутно, как давний сон, помнил Томмот: однажды деревянная кровать на левой половине дома оказалась пустой. Рассказывали, что его отец был удачливый промысловик и уже выбивался в люди: обзавёлся семьёй, построил дом, купил коровёнку. Всё шло к достатку, но тут его подстерегло несчастье — в самые лютые январские морозы, когда обычно охотятся в одиночку, сгорела у него палатка со всеми пожитками. Выбираясь из тайги, отец за несколько суток без еды и без крова тяжело простудился. После этого прожил он всего одно лето…

Сыну он дал имя «Томмот», что означает «Немёрзнущий». Он мечтал, что сын удостоится лучшей доли.

После смерти отца мать перешла жить в избу к одной бедняцкой семье. Хотя камелёк и топили без перерыва, в избе постоянно был холод. Подробности той жизни Томмот нынче успел уже позабыть, только до сих пор ощутимы тот холод да тёплые руки матери, которая его обнимала. «О, бедная моя!» — вспоминал Томмот.

Чтобы не попасть в хамначчиты к баям, она работала изо всех сил. Она боялась, что если станет батрачкой, этой же доли не избежать потом и сыну. Как умудрялась она поспеть всюду — ума не приложить! Всех ближних соседей обшивала она. Это она на ручных жерновах молола им зерно, мяла кожи, обмазывала жидким навозом хотоны, косила сено, рубила и вывозила из леса дрова, пахала землю, готовила кумыс. Только и слышалосьз «Хобороос сумеет», «Хобороос сделает», «Хобороос доставит», «Хобороос принесёт». И не было случая, чтобы хоть раз она отказалась: хватит, устала.