Георгий Марков - Строговы

– Ты что тут драки устраиваешь? – крикнул городовой, приподымая Максима за ворот.

– Ты, дядя, не меня, а вон того возьми за шиворот. Он первый плевать мне в лицо начал, – попробовал оправдаться Максим.

Городовой свирепо взглянул на Максима и сердито тряхнул его за шиворот.

– Поговори у меня, щенок!

Гимназисты засуетились возле городового, торопясь высказать свои жалобы.

– Господин городовой, у него свинчатка была!

– Обыщите его, господин городовой!

– Он меня первый ударил! – всхлипывал Гриня.

Все больше и больше приближаясь к Максиму, гимназисты исподтишка начали поддавать ему под бока. Городовой делал вид, что ничего не замечает. Гимназисты смелели, и Гриня размахнулся, чтобы ударить Максима в лицо. Но едва он занес руку, как отлетел в сторону. Перед городовым встал коренастый парень в широких штанах грузчика и такой же широкой рубахе без пояса.

– Ты почему мастерового даешь избивать? – сказал он, напирая на городового могучей грудью.

Максим чуть не заплакал от радости. Он узнал слесаря мастерских Савосю. Слесарь был круглолицый, рябоватый, курносый. В мастерских его уважали за добродушие и знание дела. Не раз Максиму приходилось подтаскивать Савосе железо, цинк, инструменты. С Максимом слесарь почти не разговаривал, но смотрел на него всегда с ласковой улыбкой.

От решительного натиска Савоси городовой растерялся, попятился, но Максима из своих рук не выпустил.

– Отпусти парня! – крикнул Савося.

Городовой заколебался. Гимназисты заметили это и многоголосно запротестовали.

– Я буду папе жаловаться! – визжал Гриня.

Через полчаса Максим сидел в грязной, прокуренной каталажке полицейского участка. В окошко до него доносился простуженный голос Савоси, доказывавшего невиновность Максима. Но в дело вмешался, по-видимому, сам пристав.

Из крика пристава Максим понял, что Гриня – сын какого-то большого начальника, которого пристав называл не иначе как «их превосходительство».

Весь вечер и ночь Максим провел в ожидании вызова к приставу на расправу, но о нем словно забыли. В каталажку вталкивали все новых и новых людей, и под утро стало так тесно, что но только лечь, а и сесть было негде. Забившись в угол, Максим смотрел на пьяниц, воров, проституток, потеряв надежду выбраться на волю.

Только рано утром Максима вызвали к дежурному участка. Дежурный потребовал от него адрес отца. Максиму не хотелось, чтобы отец знал о его драке с гимназистами, и он схитрил. Услышав, что у Максима нет ни отца, ни матери и живет он где придется, полицейский немного обмяк и проговорил:

– Ну, иди, да смотри, с гимназистами больше не связывайся.

Максим выбежал из участка и сам себе улыбнулся. То, что ему удалось провести полицейского и, может быть, спасти отца от неприятностей или даже от штрафа, обрадовало его. «Скажу тяте, что у товарищей ночевал», – решил он и пошел в мастерские.

Неподалеку от полицейского участка Максим встретил Савосю. Слесарь шел не один – два токаря из той же мастерской сопровождали его.

Савося обнял Максима, похлопал по спине широкой ладонью.

– Вырвался? Ну и молодец! А мы вот тебя выручать отправились. Уж от нас троих эти собаки не открутились бы!

Токари засмеялись, и один из них, постарше, проговорил:

– Приходилось не раз по этим делам бывать тут. В прошлом году мастера Михеича из судоремонтных тоже артелью выручали. Так пристава прижали, что он не знал, куда и деваться.

«Э, вон какой он, Михеич-то!» – подумал Максим и, оттого, что он побывал в той же каталажке, где когда-то сидел известный мастер, ему стало еще радостнее.

С этого дня Савося стал другом Максима. И хотя слесарь был по-прежнему неразговорчив, Максим всегда чувствовал его ласковые, ободряющие взгляды.

Работа в мастерских увлекла Максима. Вначале от стука молотков, от шума кузнечных мехов, от скрежета пил у него шумело в голове, но так было только в первые дни, пока он не привык.

Особенно любил Максим обеденные перерывы. В это время рабочие сходились в просторное помещение сторожки, служившее когда-то складом, садились за длинный стол и, распивая чай, вели интересные разговоры. Чаще всего говорили о войне. Пожилые рабочие, сыновья которых были на фронте, приносили с собой письма и здесь читали их вслух.

С куском черного хлеба и кружкой в руках Максим садился на окно и, поглядывая на рабочих, слушал их разговоры.

Но однажды пришлось заговорить и ему. Работал в мастерских слесарь Дормидонтыч. Хоть был Дормидонтыч рабочим, но жил справно: имел свой дом с квартирантами, держал двух коров и в мастерскую всегда приносил бутылку молока. Был он горячим спорщиком и спорил со всеми.

Как-то рабочие заговорили о том, что война разорила народ. Дормидонтыч возьми и скажи: разорила, дескать, да не всех. В деревне вон живут-де богато. На базаре крестьяне дерут втридорога за каждый пустяк.

Никто не успел еще и рта открыть, как послышался звонкий голос Максима:

– Ну и богато! У нас в Волчьих Норах, дядя Дормидонтыч, полсела теперь безлошадных.

Рабочие засмеялись, заговорили, одобряя слова Максима. Дормидонтыч сердито посмотрел на него. После этого случая Максим Не боялся уже вступать в разговоры взрослых рабочих.

В один из дней, незадолго до окончания работы, Савося подошел к Максиму.

– После работы дождись меня, дельце есть, – тихо сказал он.

Максим кивнул головой и с нетерпением стал посматривать на часы. Но дело, о котором говорил Савося, было настолько несложным, что, когда тот рассказал ему, Максим разочарованно подумал:

«А я-то ждал!»

Савося попросил Максима минут десять походить взад-вперед около сторожки и последить, не появится ли кто-нибудь на пустыре за мастерской.

На пустыре никто не появился. Савося вышел из сторожки и, слегка кивнув Максиму, сказал:

– Ну, шагай домой. Спасибо тебе!

Максим шел домой, тревожно раздумывая: «Еще благодарит! Что он там делал? Неужели свинец воровал? Может, они со сторожем заодно работают?»

Утром рабочие нашли в своих ящиках с инструментами листовки комитета Российской социал-демократической рабочей партии большевиков. Как они к ним попали – для всех осталось загадкой. Листовки были напечатаны на серой бумаге четким типографским шрифтом.

Обращаясь к рабочим, комитет писал, что война ухудшила и без того тяжелое положение народа и что единственным спасением является революция и свержение царской монархии. Савося, приходивший обычно в мастерскую одним из первых, в этот день пришел чуть ли не последним. Открыв свой ящик, он взял листовку, долго читал ее, и лицо его было непроницаемым, словно каменное.

Максим, решивший вначале, что листовки подброшены Савосей, взглянув на его лицо, усомнился в этом.