Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

— На побывку едешь., домой? — спросил он меня, усаживая рядом с собой.

— А этколь будешь-то? — полюбопытствовала пожилая женщина, сидевшая на самодельном сундучке напротив меня. Она внимательно разглядывала мои ордена и, пощупав руками Золотую Звезду, спросила: — Чай, чистое золото-то не подделка?

Многие улыбнулись, а девушка, румяная, пышная, посоветовала:

— Попробуй-ка зуб, тетя Ганя. Ганя как бы не слышала соседку:

— Вот тебе, Настя, чем не жених. Приглашай в гости, а то от перезрелости, как яблочко — белый налив, лопнешь.

Поднялся хохот, аж лодка закачалась на зеркальной глади реки, словно бы разомлевшей от июньской жары. Все поняли горькую шутку пожилого человека, но девушка, и без того краснощекая, как мак, вспыхнула:

— Ну как тебе, тетя Ганя, не стыдно говорить такие неприличные слова! И греха не боишься?

А тетя, лукаво сверкая глазами, невозмутимо продолжала, обращаясь уже ко мне:

— Невеста — загляденье. И богатая. Живет одна в своем доме, имеет корову, овец… Сметану не знает куда девать. И ученая: бухгалтером работает в колхозе.

— Если бы не жена — сегодня бы сватов прислал, — отозвался я. — Настю да бы к нам в полк! Женихи бы в колонну выстроились.

— Так возьми ее в свой полк-то, — подхватила старуха, сидевшая рядом с тетей. Ганей. — Ив придачу вот их, — она показала на других девчат, — не киснуть же на корню таким красоткам.

— Хватит вам, бабы, глупости судачить, — безобидно заметил перевозчик. — Давайте лучше спросим товарища майора, скоро ли кончится война-то?

Женщины недовольно загалдели на старика, тетка Ганя заметила:

— Да, чай, об этом и самому Сталину не ведомо, — и обратилась ко мне: — Вот, мил человек, ты летчик и стало быть знаешь: будет антихрист-то еще бомбить Балахну и Горький?

Все в ожидании уставились на меня.

— На днях (23 июня) несколько наших фронтов, перейдя в наступление, успешно начали освобождение Белоруссии. Это окончательно лишает противника возможности своими бомбардировщиками достать районы Горького, поэтому я твердо заявил:

— Нет. Теперь у них руки коротки.

— Дай бог, дай бог, — раздались голоса, и женщины одна за другой начали вспоминать, как над их головами ночью летали фашисты. В Балахне они пытались разрушить электростанцию и бумкомбинат. Впоследствии выяснилось, что в некоторых экипажах летали бывшие техники и инженеры — немцы, помогавшие нам в свое время строить эти же объекты, которые они так старались уничтожить. Оказывается, гитлеровцы, разрабатывая план войны против нас, заранее готовили свои летные кадры из тех людей, которые знали эти районы и могли уверенно найти себе цель бомбометания, а в случае вынужденного приземления на советской земле сумели бы выдать себя за местных жителей. Ловко придумано. Однако и эта хитрость не помогла: ни одна бомба не попала ни в электростанцию, ни в бумкомбинат.

— Так, значит, ты из Прокофьева? — воспользовавшись паузой в рассказах о бомбежках Горького и Балахны, переспросила меня тетя Ганя. — А чей там будешь-то?

— Сын Агафьи Александровны.

— Знаю, знаю Агафью-то. Мы с ней в один год замуж выходили, — и тяжело вздохнула: — Мой не вернулся с германской, а ее муж, твой отец, стало быть, с гражданской, — и тут же спросила: — А Фирсовну Сиденину знаешь, не забыл?

Фирсовна — староверка лет под семьдесят. Старуха работящая, неграмотная. Она не молилась богу, а верила в него. И муж ее, старик Лука, тоже богу не молился, хотя тоже верил. Оба считали — бог любит справедливость. Значит, будь и ты справедлив на этом свете, и бог тебя отблагодарит на том свете раем. А рабская гимнастика — богомолье — занятие бездельников, антихристов. Таким в раю не будет места. Своеобразная вера тружеников.

Тетя Ганя с юмором поведала нам, как они с Фирсовной переправлялись через Волгу. Фирсовна на себе не менее пятнадцати километров пронесла на базар продавать овцу. И вдруг — бомбежка Балахны. Овечка спрыгнула с плеч Фирсовны и бежать. Рвутся бомбы, а Фирсовна во весь дух припустилась за овечкой. Ей кричат — ложись, а то убьет, а Фирсовна хоть бы что. Кто-то попытался старуху остановить. Она удивилась: «Да разве можно? Овца-то пропадет».

Лодка со скрежетом и шипением вползла на песок. Золотистая кайма пологого песчаного берега метрах в ста от воды уходила под густые заросли тальника точно зеленым валом отгораживающие Волгу от широченной поймы заливных лугов. Песок до того был раскален солнцем, что, идя по нему, трудно было дышать. Тальник сразу ласково обнял прохладой и, освежив, передал цветущим лугам. Они встретили нас трескотней кузнечиков и пьянящим запахом трав. Здесь дорога от перевоза, как бы почувствовав просторы, ручейками растекалась по лугам.

Сюда, в эту пойму, только немного вниз, наша деревня выезжала на сенокос. Для нас, мальчишек, эта пора была самой чудесной. Мы наравне со взрослыми сушили сено и сметывали в стога. От такого доверия взрослели. Правда, приходилось рано вставать, зато как приятно вместе с зарей разжигать костры для поварих и таскать из котлов свежие кусочки мяса и, обжигаясь, уплетать за обе щеки!

А сколько рыбы было! Стоит взмутить любую лужицу — и таскай щурят руками. Или охота за утиными выводками! Из-за куста подкрадешься… Утка с утятами играет и не замечает тебя. А ты рад! И чем-нибудь накроешь утенка. Краше и привольнее местности, чем луга Поволжья, нигде больше нет.

Мой путь на север, на село Николо-Погост, стоящее на высоченной круче поймы. В воздухе от южного ветерка поднялась пыльца от цветов, и сквозь легкую розовую пелену крутояр с его домишками — цветная картинка.

По всей пойме — травы и травы, густые, спелые. Метелки безостого костра и колосья тимофеевки — тебе под подбородок. Ближе к круче на просторах лугов, точно большие бутоны цветов, колышутся фигуры косцов-женщин.

За Николо-Погостом — поля и поля. Прошагал от Волги более трех часов — и никакой усталости. Наконец, земля родного колхоза «Победа». Двадцать три деревеньки серыми пятнами раскатились на равнине пять на пять километров. В колхозе двести хозяйств, двести деревянных домиков. Не деревни, а хутора. Земли подзолистые, без удобрений не родят.

С бугорка, недалеко от правления колхоза, вижу свою деревушку Прокофьеве. Какая легкость в теле! Ноги — крылья, в душе — огонь. Меня охватывает нетерпение. Считаю домики: раз, два… Четырнадцать. Мой — второй слева. Правда, его еще плохо видно — и я ускоряю шаг. За деревней темнеет мыс леса, называемый Мамакиным, который дальше переходит в большие леса, тянущиеся на восток до Урала. Отсюда километрах в пятидесяти — ста протекают реки Керженец и Ветлуга, известные по романам П. И. Мельникова «В лесах» и «На горах» как места, являющиеся в Заволжье центром староверов.