Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

Мамакино — любимое место юности: и ягоды, и грибы, и птицы, и звери. Водились и волки, но мы, мальчишки, почему-то их не боялись. С Мамакина мы целый месяц к последнему дню масленицы возили еловый и сосновый лапник. Куча зеленой хвои вырастала с дом. В воскресение подожжем — и начинается великий праздник. Провожаем холодную зиму. Дым белый, густой — непроглядная завеса, а мы в ней ловим друг друга. От дыма слезы, а все смеются. Детство!

Ржаное поле укрыло меня от Прокофьева. Хлеба хороши и уже отцветают. Значит, скоро начнется уборочная, а сейчас здесь ни одного человека: все в других полях на окучивании картошки, прополке льна, на сенокосе, в огородах.

Этой дорогой я проходил почти два года назад. Тогда здесь работали женщины, ни одного мужчины. Везде женщины — за плугом, за бороной… Они в упряжках — наравне с лошадьми, коровами, трактором. Вспомнил песню:

Женщина в ярме! Это было правдой, ужасной правдой военных лет. Ужасной — но колхоз «Победа» давал государству хлеба значительно больше, чем до войны.

Фронтовая жизнь, воздушные бои мне в тот момент показались куда более блеклыми, будничными, чем тяжелый труд этих русских женщин. На их плечах лежало все сельское хозяйстве. Это был великий подвиг женщин, без которого не могло быть и решающих побед на фронте.

Через ржаное поле выше, к усадам. И вот мой родительский кров. Три окна на улицу. Двор. Крылечко. Под крылечком лаз. Здесь когда-то несла яйца курица Галка. Я ее прозвал Галкой за то, что она была черной и высоко подлетала. Лаз остался, и к нему, как и прежде, протоптан куриный след. И вообще весь дом прежний, только чуть как-то поосел и опустился на один угол. Тополь перед боковым окном. Я посадил его в тридцатом году, в год вступления матери в колхоз! Как много утекло воды с тех пор! Пожалуй, ничто так не дает зрительного ощущения времени, как деревья, посаженные тобой.

Мне довелось побывать во многих селах и городах нашей Родины, не раз смотреть на прекрасную картину восхода и захода солнца с разных высот, видеть небо и землю во многих странах мира. И все по-своему памятно. Но самое дорогое и до боли милое сердцу воспоминание — этот маленький покосившийся домик, домик моего детства, первых радостей и слез, первых шагов по земле…

Пять часов дня. На улице, кроме заботливо квохчущих кур, никого. Ни детей, ни стариков. Все на работах.

В деревне до войны было два колодца. На месте второго колодца, который находился недалеко от нашего дома, только бугорок, значит, сгнил сруб, обвалился, а подремонтировать некому, и шахту засыпали. Жалко. В этот колодец я мальчишкой спускался на веревке за оборвавшейся бадьей.

Рядом с колодцем был когда-то дом, теперь растет бурьян.

Несчетное множество таких деревенских колодцев, живительных родничков, домиков умерло от нехватки мужских рук. А на освобожденной от фашистской оккупации земле — местами пустыня. Сколько нужно времени, чтобы деревенская жизнь забила полнокровным ключом?

Поднимаюсь на крыльцо. Две ступеньки, а как трудно их преодолеть. Сердце? Я чувствую его биение. И трудно его унять. Дверь заперта. Стучусь, стучусь по привычке, как раньше, в детстве, когда не мог достать до окна. Никакого ответа, только курицы, гулявшие у двора, недовольно кудахтали. Стучусь в окно, тоже никто не отзывается.

Иду в огород. Мать сидит в борозде. Рядом чуть виднеется взлохмаченная головка Верочки. Обе полют грядки с помидорами и о чем-то разговаривают, не замечая меня.

— Не пора ли отдохнуть? — тихо говорю им.

Дочь поднимает голову. На лице удивление и испуг. Мать тоже с недоумением смотрит на меня, потом ахает, а я через грядки прыгаю к ним. Минут через десять с поля прибежала жена, работающая в колхозе агрономом. Она вся в солнце и в аромате полей. Односельчане, а точнее женщины, дети и старик Борис Сиденин, прибежавшие с поля вместе с женой, пока держались на почтительном расстоянии от нас. Но вот прошли Две первые минуты встречи, подходят и они. Офицер, да еще Герой Советского Союза, возвратился с фронта — небывалое событие в деревне.

После встречи с односельчанами наша семья осталась одна. Обедаем. Все окружающее нас — из моего детства. Большая деревянная кровать. Печь. В зимнюю пору я любил спать на печи. В окно заглядывает тополь и тихо шелестит, будто зовет посмотреть на него, вот, мол, каким я вымахал.

В нашей местности до коллективизации не заведено было разводить фруктовые сады и ягодники. Они, как считалось исстари, только зря занимают землю. Без яблок, не без хлеба, можно жить. И если приезжие упрекали наших мужиков в нерадивости к садам, то они на этот счет отвечали пословицей: мак семь лет не родил, а голода не было. Тополя, ветлы, березы сажали на ничейной земле — на улице, в проулках. Под их разлапистыми кронами летом в воскресенье и в праздничные дни устраивались гулянки с ганцами под гармонь.

Сколько дум и волнений в пути! Сейчас, за столом, только душевное спокойствие, словно достиг ты того, к чему стремился всю жизнь. Что может быть милее сердцу, чем родные и отчий дом! Это они породили в нас чувство Родины. Они дали мне жизнь и силу, с них я начал познавать мир, любовь к природе, к человеку…

— Эх, кабы с нами сейчас был Степан… — тяжело вздохнула мама. Она не хотела — омрачать настроение, но именно от счастливой встречи и вырвался у нее этот вздох. Я понимал ее. От брата уже давно нет писем. После ранения под Сталинградом в сорок второй! он снова где-то на фронте.

Сказочным сном детства промелькнул отпуск. Расставание в таких случаях всегда мучительно, и я по примеру отца постарался его не затягивать. Вся семья провожала меня только за усады, как раз до того места, куда мы с мамой. ровно двадцать пять лет назад провожали отца на гражданскую.

Это утро такое же солнечное и теплое, как и тогда, в девятнадцатом. И была спелая рожь. Отец — первый председатель нашего сельсовета и комитета бедноты. Воспоминание о нем вызвало спазму в груди. Обнимаю мать, жену, дочку. Милые мои! Может, это последняя… Прочь такие мысли! До скорой встречи. Счастливой встречи. И я зашагал.

Пройдя метров пятьдесят, оглянулся. Они стоят на месте и машут руками. Несчетно я оборачивался. Они все стояли и прощально махали. Особенно, трогательно Верочка. Она забралась к матери на плечи и, сняв с головы красную косыночку, как сигнальным флажком, непрерывно размахивала ей.

«Будьте спокойны!» — мысленно говорил им, поднимая в ответ руку. Я испытывал столько накала в себе, что, казалось, его хватит не только для разгрома фашистской Германии, но и для похорон всего несправедливого в мире.