Арсений Ворожейкин - Над Курской дугой

— Чья бы уж мычала, а твоя молчала. Рыльце-то тоже в пушку.

— О, люди, как прекрасны вы во гневе! — с артистическим пафосом воскликнул Тимонов, высоко подняв руки. — Я готов быть вашим секундантом.

— Мы же пошутили, — примирительно улыбнулся Выборнов.

Эта «любезная» перепалка ершистых друзей принесла определенную пользу. Каждый из них сделал для себя правильные выводы…

О невозвращении из боя Григория Тютюнова все деликатно помалкивали: уж очень странно, несуразно, без борьбы пропал человек.

По дороге на КП я обдумывал, как доложить о нем.

Поведение Тютюнова имело очень много общего с тем случаем под Великими Луками, когда он чуть было не сел на немецкий аэродром.

Только наша шестерка успела схлестнуться с десяткой «мессершмиттов», как один «як», вопреки всем правилам боя, ни с того ни с сего вышел из «карусели» и полетел по прямой. В этот миг показалась еще пара «мессеров» и кинулась на одиночку. Я закричал что есть силы: «Як»! «Як»! Атакуют! Отвернись!» Он не шелохнулся. Момент самой атаки не удалось проследить, а через несколько секунд «як» уже горел. Потом появился парашютист, упавший к немцам. Это был Тютюнов.

Майор Василяка руководил полетами. За неделю боевых действий он осунулся, кожа на лице начала шелушиться, голос огрубел. Находясь на старте, командир порой больше переживал, чем летчики, и стал заметно нервничать.

— Двадцать первый! Куда рулишь? — кричал майор в микрофон. — Что, не видишь: перед тобой бензозаправщик!.. Взлет разрешаю…

Как только взлетевшая группа капитана Рогачева скрылась, командир полка выслушал меня. Несколько секунд он стоял молча, что-то обдумывая, потом с раздражением сказал:

— Зря послушался врачей и допустил Тютюнова к полетам. Надо было перевести на У-2. Видно, не из каждого летчика можно сделать истребителя.

Майор больше не хотел продолжать разговор об этом печальном случае и нарочито приподнято, торжественно заключил:

— А все же драться-то полк стал неплохо. С вашими пятью сбито около сорока самолетов противника. — Потом, посмотрев на поредевшую стоянку, замолчал.

По радио доносились крикливо-взволнованные голоса летчиков, вступивших в бой.

— Это не наши, из соседнего полка, — пояснил командир. — Удивительно, почему сегодня бои идут только с истребителями?

Напоследок Василяка предложил мне подежурить на стартовой радиостанции. Но не хотелось задерживаться здесь, неизбежно оторвешься от полетов, и я попросил освободить меня от этой нагрузки.

— Что же, командиру полка только и руководить полетами? Ведь все хотят в воздух.

— Мне и по наставлению не положено, — возразил я, — летает-то сейчас не только наша эскадрилья.

Василяка собрался сказать мне еще что-то, но в этот момент над аэродромом на бреющем полете пронеслись два «яка» и, залихватски сделав горку, сели. Один из них вел Николай Худяков.

Нашему командиру эскадрильи такой «почерк» не присущ. Попросив разрешения у Василяки, я поспешил на свою стоянку. Николай уже зарулил туда, и когда машина встала в капонире, вылезал из кабины подчеркнуто медленно. Лицо лоснится от пота, губы плотно сжаты, пальцы рук дрожат и лишь глаза лучатся радостью.

— Жарко что-то сегодня, — вытирая влажный лоб и приглаживая свои темные волосы, с деланным спокойствием проговорил Худяков. Надев фуражку, зачем-то взглянул в небо, где плавали редкие облака, и самодовольно подмигнул мне.

— Одного «мессеришку» завалил…

Худяков с начала войны почти целый год воевал на штурмовиках, хотя его давно тянуло к истребителям. Переменить летную профессию, да еще на фронте, не так-то просто, и все же Николай Васильевич не терял надежды. Переучившись, он пересел на истребитель. На третьем боевом вылете с ним случилось несчастье — в бою подбили самолет. Николай пошел на вынужденную посадку. Инструкцией предусматривалась в таких случаях посадка не на колеса, а на живот, что всегда приводило к большим повреждениям машины. А в тяжелую летнюю пору 1942 года самолетов и так не хватало. Худяков с риском для себя сел на колеса. Риск не оправдался: самолет, попав в яму, заросшую травой, перевернулся. Николай Васильевич был строго наказан. Поэтому он и ходит так долго в звании лейтенанта.

Худякову все как-то не удавалось сбить самолет противника. Кажется, он стал уже терять веру в себя, сомневаться в своих способностях. И вот — первая победа!

— Лицевой счет открыт! — торжествовал он. — Теперь дело пойдет. А то просто неудобно перед летчиками: командир истребительной эскадрильи — и ни одного лично сбитого самолета.

— Почему сегодня нет «юнкерсов», а только истребители непрерывно висят в воздухе? — поинтересовался я.

— Да, это действительно так, — подтвердил Худяков. — А почему, сказать затрудняюсь…

«Секрет» открылся только вечером. Под усиленным прикрытием истребителей противник начал отвод войск на старые рубежи своей обороны.

Шли двенадцатые сутки Курской битвы.

На нашем аэродроме совершил вынужденную посадку совсем незнакомый мне летчик-истребитель. От него узнали, что капитан Иваненков сбит в воздушном бою и находится в госпитале в Солнцеве. Захотелось повидать товарища. Михаил Сачков тоже выразил желание сходить к Иваненкову. Хотя вместе им довелось поработать совсем немного, Сачков помнил, что остался служить в истребительной авиации только благодаря стараниям Ивана Алексеевича.

В ту пору, когда полк находился еще на переформировании под Москвой, Миша как-то задержался в городе и опоздал на полеты. Командир полка возмутился и хотел (может, только для острастки) перевести Сачкова на самолет связи.

Майор Василяка умел наказывать нарушителей дисциплины. Всякий, кто заслуживал, получал от него самую чувствительную меру воздействия. Выговор перед строем командир полка выносил обычно стеснительным людям, тяжело переживавшим такую огласку перед сослуживцами. Наряды накладывал на недолюбливающих физический труд или какое-нибудь нелегкое дежурство. На гауптвахту сажал тех, кто тяжело переживал одиночество. Иначе говоря, Василяка знал у каждого уязвимое местечко. И конечно, для Сачкова, полюбившего истребительную авиацию, как саму жизнь, с трудом прорвавшегося на фронт, перевод на самолеты связи был бы самым тяжелым наказанием.

Миша, убитый горем, предстал перед командиром эскадрильи.

— Почему опоздали из городского отпуска? — строго спросил Иваненков.

Виновник оправдываться не стал и выложил все начистоту.

— Встретил старых друзей, выпили, а утром проспал. Делайте со мной, что хотите, но не отстраняйте от полетов, — просил он.

Сачкова, в ту пору только что прибывшего в полк, знали мало, но Иван Алексеевич сумел понять молодого летчика, поверил в его чистую совесть.