Константин Гурьев - Спасти или уничтожить

Берия ответил так, будто каждый день кто-то проверял зэков:

— Как вам будет удобнее это сделать, Петр Петрович? Вы, наверное, не хотите привлекать лишнее внимание?

Нефедов кивнул:

— Удобнее было бы, если бы вы включили в дело кого-то из проверенных людей, не задающих вопросы без надобности.

Берия кивнул:

— Такие люди есть!

Нефедов обратился к Сталину:

— Понимаю, что все это надо было сделать еще «вчера», но какой реальный срок ты поставишь сейчас?

Сталин поднялся и стал расхаживать по кабинету:

— Надо иметь в виду следующее…

Он помолчал:

— Тебе, Петр, приходится принимать дело не в лучшем его состоянии, но иного выхода у нас нет.

Он помялся, будто не хотел говорить того, что придется, но продолжил с досадой:

— Мы не можем быть уверены, что все сведения, касающиеся этого дела, остаются только в НКВД. Сам понимаешь, «враги народа» и «агенты иностранных разведок» существуют не только в «письмах сознательных граждан», но и в реальности. И любая информация о том, где находятся эти документы в настоящее время, будет означать, что мы их потеряем и, следовательно, на нас взвалят вину за все, что с ними сделают!

Помолчал и сказал почти зло:

— Черчилль и так все время намекает, что будущее Польши будет решать так называемое правительство в изгнании, а фактически он, и ставит в зависимость от нашей готовности признать эти все свои действия.

Снова замолчал. Пересек кабинет, вернувшись, признался:

— Сейчас его влияние на Рузвельта велико, а без их помощи нам будет туго.

Усмехнулся, видимо, снимая хоть часть напряжения:

— Нам людей кормить нечем, а они хоть тушенку шлют…

Потом посерьезнел:

— Мы не знаем, каковы были планы немцев относительно тех поляков, которых мы им передали по их запросам в сороковом. Возможно, что от них немцы хотели получить информацию, а потом…

Он выразительно возвел глаза к потолку.

— Возможно, что этих людей используют для каких-то дел в настоящее время… В общем, надо понимать, что, каковы бы ни были их судьбы, что бы с ними не случилось в плену, мы сможем доказать, что не имеем к этому никакого отношения, лишь предъявив те самые документы, о которых сейчас ничего не знаем.

Сталин несколько секунд смотрел на Нефедова не мигая, потом кивнул, будто выслушав вопрос, и продолжил:

— Весной сорокового мы не могли знать, когда именно Гитлер решит напасть на СССР, и в наших интересах было давать ему как можно меньше поводов выражать свою обиду.

Видно было, что ему с трудом удается отделить эмоции от дела, но Сталин продолжил деловым тоном:

— Учить тебя, а особенно Артема, я не стану, но прошу учитывать приоритеты. Максимальный результат — документы найдены и доставлены сюда, в Москву. Второй вариант: документы доставлены в такое место, откуда немцам их никак не взять.

Он замолчал, отошел к столу, начал набивать трубку.

Потом, так и не закурив, развел руками:

— Крайний вариант — уничтожение документов.

Еще немного помолчал, потом пояснил:

— Тогда у нас хотя бы будет возможность делать вид, будто все документы у нас.

Отошел к столу, закончил набивать трубку, раскурил и закончил совещание:

— У меня к вам все, а вы контактируйте в рабочем порядке.

Черчиллю было неприятно признаваться даже себе самому, но русские удивляли его все больше! Он изучал все, что только можно было узнать о состоянии дел на фронте, постоянно обсуждал обстановку с людьми, чьим знаниям и мнению он доверял, но все так же, как в первые дни войны, не мог понять, что там происходит в далекой стране, которой руководят люди, ненавистные ему!

Премьер-министр его величества по-прежнему ненавидел большевизм и большевиков, но был вынужден признать, что в прежние времена относился к ним легкомысленно, считая их слабости очевидными, а поражение неизбежным.

Вся пропаганда, которой были переполнены газеты — не только германские, к слову сказать, — принимала как факт, что русские люди сразу же начнут хватать и казнить большевиков и евреев, навязавших им свою кровавую диктатуру.

Черчилль вспомнил разговор, который состоялся через несколько дней после его назначения первым лордом адмиралтейства, в сентябре тридцать девятого года. Его собеседником совершенно случайно стал тесть гостя дома, куда Черчилль был приглашен. Тесть оказался русским эмигрантом, хотя сам он и сделал замечание Черчиллю: «У вас, с вашим имперским мышлением, принято всех без разбора именовать “русскими", однако я — азербайджанец, и никоим образом не отношусь не только к “русским”, но и к славянам вообще».

Черчилль тогда рассердился, но разговор продолжил, отделавшись ничего не значащей фразой: ему интересно было понять, что произойдет сейчас, когда русские ввели свои войска в Польшу, и он в течение нескольких минут выслушивал рассуждения своего собеседника о том, что именно сейчас-то и произойдет самый настоящий взрыв.

— Жидомасоны, уничтожившие Российскую империю, в некотором смысле были достаточно сообразительны и осторожны, чтобы сидеть тихо и не высовываться! В таких условиях народам России не с чем было сравнивать свою безрадостную жизнь, и они жили спокойно и безропотно. Сейчас же, так или иначе соприкоснувшись с достижениями мировой культуры, люди прозреют, они не только перестанут защищать большевиков, но и обрушат на них свою ненависть!

Черчилль, надо признать, ценил умное слово и видел в нем серьезный аргумент, поэтому сказанное запомнил. Когда Гитлер напал на Россию, когда пришли вести о тысячах пленных, о том, что солдаты выдают комиссаров и командиров, Черчилль решил, что сбываются слова его давнего собеседника, и сейчас реакция продолжится до Кремля, и сметет Сталина, однако этого не произошло. Более того, гибель тысяч не пугала новые тысячи, шедшие на смену павшим. И в этом был глубочайший парадокс, недоступный пониманию премьер-министра.

После недолгих размышлений Черчилль отодвинул загадку таинственной русской души в глубины памяти, чтобы освободить свой мозг для решения практических задач!

Практическая же задача в данный момент сводилась к тому, чтобы постоянно напоминать Сталину о том, что его захват Польши Британия по-прежнему не признаёт, но готова вернуться к этой теме, пригласив к столу и польское правительство в изгнании.

При мысли о том, что рано или поздно придется встретиться с русским вождем лицом к лицу, Черчиллю становилось неуютно. Даже в письмах, которыми они обменивались начиная с июля, Сталин был неуступчив и доказателен. За каждой буквой его послания видна была напряженная работа мысли, тщательно проработавшей все возможности развития и избравшей оптимальную.