Константин Гурьев - Спасти или уничтожить

Они сидели на террасе, с которой открывался восхитительный вид на Кентскую равнину, когда Черчилль спросил:

— Как вы, человек, стоявший у истоков Польши, человек, посвятивший жизнь делу ее возрождения, оцениваете нынешнюю ситуацию?

Круликовский сразу же показал зубы:

— Пан Черчилль относится к тем людям, которые обладают громадными возможностями в этой сфере человеческой деятельности в сравнении с другими людьми, в частности, например, со мной. Поэтому вопрос ваш либо риторический, либо предшествует предложению, которое мне может показаться неприемлемым.

Черчилль был в хорошем настроении, поэтому решил поиграть:

— Если вы говорите обо мне как о человеке, то мои возможности предельны и исчерпаемы точно так же, как возможности других людей. Если же вы говорите о премьер-министре, то мои возможности определены той обстановкой, в которой мне приходится действовать на благо моей страны.

Круликовский продолжал упорствовать:

— Тем не менее, пан Черчилль, вы — премьер — приглашаете на обед в свой дом меня — простого старика-чужеземца, которого можете в любой момент вышвырнуть за пределы своей страны! И это при том, что совсем недавно, и вы это, конечно, знаете, мне было нанесено оскорбление, которое, как я думаю, не могло бы быть сделано без вашего одобрения, хотя бы и молчаливого.

Черчилль налил виски себе и указал взглядом на бокал Круликовского. Тот кивнул, и премьер, переваливаясь, подошел к нему, наполнил бокал виски и вернулся на свое место.

Только после того, как хлебнул, начал отвечать:

— Нам нет нужды пикироваться, мистер Круликовский. То, что сделал ваш премьер, — его решение, и мне нет смысла лукавить перед вами. Но следует признать, что я отнесся к этому событию с удовлетворением. Должен также признать, что в противном случае возможны были бы осложнения в наших отношениях.

Круликовский поставил бокал на столик и заговорил, помогая себе руками:

— Вы считаете возможным установление каких-либо отношений с диктатором, который помогал уничтожить Польшу? Уничтожить мою родину? Пан Черчилль, политика, конечно, грязное дело. Конечно, она тем грязнее, чем более важной считает себя та или иная страна, в эту политику ввязывающаяся! Однако!..

— Не спешите поссориться, мистер Круликовский! — прервал, повысив голос, Черчилль. — Свои рассуждения вы строите на каких-то отвлеченных нормах и идеях. Нормах и идеях, мало подтвержденных временем. Прошу вас не забывать, что и возрождение вашей родины, и ее определенные успехи в годы между войнами связаны с тем, что Польшу поддерживали многие страны, включая и Англию!

Снова отхлебнул и продолжил:

— Мы все вместе — включая, конечно, и Сталина — сейчас сражаемся во имя того, чтобы загнать в клетку этого кровавого тирана Гитлера. Я, как и миллионы англичан, поляков и граждан других стран, мы все убеждены, что сможем это сделать! И вот, представьте себе, что все пространство, которое было вашей великой Польшей, а ныне поделено между Сталиным и Гитлером, будет освобождено только Сталиным! Вы — политик, значит, исходите из реальностей и понимаете, что в нынешних условиях Британия не может высадить десант в Польшу со стороны Балтики! Скажите, я прошу вас это сделать, как вы и ваши друзья вернетесь в Польшу? Если Сталин станет настолько силен, что освободит Польшу в одиночку, без чьей-либо помощи, то он потом не примет никаких советов или возражений. Возразите мне, пан Круликовский, — попросил Черчилль, демонстративно принявшись раскуривать сигару.

Круликовский начал отвечать, нарочито сменив тон. Теперь он был терпелив, рассудителен:

— Пан Черчилль, вы исходите из логики британской политической жизни, которая развивается столетиями и основана на необходимости договариваться! А мы, поляки, увы, живем в условиях другой политики, той, где противника надо лишать любой возможности вредить тебе и твоему делу! Поддержав Сикорского, который еще осенью тридцать девятого года создал организацию военного сопротивления и подчинил ее исключительно себе, вы помогли ему вытеснить из активного сопротивления тех, кто сражался за свободу и единство Польши и с русскими, и с немцами! С кем же вы останетесь!

Черчилль, шумно привстав и поерзав, устраиваясь удобнее, обозначил паузу, которую сам же и прервал:

— Мистер Круликовский, вы очень далеки от истины, когда говорите об отстранении вас и ваших единомышленников. Собственно, встречаясь с вами сегодня, я и хочу привлечь вас к сотрудничеству.

И, видя, что лицо Круликовского приняло прежнее скучающее выражение, попросил:

— Расскажите мне подробнее о «Прометее». Я знаю, что вас многие считают истинным создателем этой организации, человеком, который сохранил и усилил его после кончины пана Пилсудского.

По лицу Круликовского расплылось удовлетворение.

Старший лейтенант НКВД Храпов Геннадий Леонидович не спал уже четвертую ночь, хотя ложился по привычке в одно и то же время, потому что дисциплина требовала. Ложился на кожаный диван, стоявший в его служебном кабинете, открывал форточку, накрывался шинелью и курил, будто днем, всю ночь напролет. Даже не сказать, что курил, будто днем, потому что днем хоть что-то его отвлекало, а ночью оставался один, и тут уж лезла в голову всякая чепуха, и папироса оказывалась во рту будто сама по себе, и выкуривалась до мундштука, и даже горечь табачная перестала ощущаться. Слишком уж большая тяжесть легла на него. Такая, что и не знал, вынесет ли.

Старший лейтенант властвовал на зоне уже четвертый год, держал ее в полном порядке, ждал повышения и по званию, и в должности, а тут такая неприятность!

Да, что такое ты говоришь, Геннадий, перебил он сам себя! «Неприятность»!

Ужас это тихий, а не «неприятность» то, что с ним случилось.

И налетели коршуны, тотчас налетели! Сперва приехал проверяющий из областного аппарата, вроде как свой человек, но и полдня не прошло, как приехал еще один — уже из Москвы, а она шутить не любит, как всем известно!

Линия жизни Храпова скукожилась и замерла в таком положении. Хоть бы не заметили, хоть бы мимо прошли. Хоть сказал бы какой умный человек: дескать, что вы хотите от этого служаки? Его дело — вышку охранять, и он охраняет, а все эти ваши заумности не по его части!

И на этих словах мысли Храпова прерывались, рассыпаясь на слова и буквы, потому что главного-то он как раз и не сделал: не охранил.

Три дня назад, как раз в среду поутру, и доложили начальнику лагеря Храпову о том, что исчезли пятеро заключенных. Храпов — человек нервный и отчаянный матерщинник — слова не сказал, и это напугало подчиненных больше всего. Храпов завтракал, собираясь отправиться на осмотр хозяйства. К появлению вестника о недобром отнесся, как уже было сказано, странно. Слушая гонца, поощрял его короткими и энергичными кивками головы, не произнеся ни звука, поднялся из-за стола, как был — в гимнастерке, но еще без ремня, конечно, — так же молча вышел из комнаты, из здания, двинулся вперед, даже не догадываясь, где это самое «вперед» находится. Сделав несколько шагов, повернулся, и сопровождающие поняли, что пора бы указать направление движения хотя бы в самом общем виде. Указали.