Сергей Андрианов - Белая молния

И тут лицо Чебыкина приобретает такой вид, какой бывает у охотника перед самым выстрелом. Затем первая затяжка. Задыхается, давится, но иначе не может — умрет. Вторая — спокойней. Наконец, третья, самая блаженная. И Чебыкин преображается. Глаза оживляются, лицо добреет, и он произносит первое слово. Теперь можешь с ним говорить о полетах сколько душе угодно.

Посмотрел Курманов, как казнится Чебыкин, и дал себе зарок: если возьмет в руки сигарету, то только когда забудет его. Но забыть Чебыкина невозможно.

— Закури, легче будет, — навязчиво продолжал Ермолаев.

Курманову хотелось закурить, но ему противна была интонация Ермолаева. Какая-то сострадательная. И еще была причина: почему он избегает прямого разговора? Курманов спросил настойчивей:

— Ты все-таки скажи, что видел? Как шел самолет, видел?

Ермолаев сминал недокуренную сигарету, брал другую и опять не докуривал. Неудачи полка он связывал теперь лично с Курмановым, в которого окончательно перестал верить. Он думал и об ответственности, которая ляжет и на него, как руководителя полетов. И из-за этого пострадает. Из-за Лекомцева. Скажут — нерешительно действовал, не был тверд, Но он же упрям, этот Лекомцев, как и Курманов.

Ермолаеву не хотелось вести разговор, но энергичная речь Курманова вынудила его сказать:

— Ну видел, видел…

Курманов, удовлетворенный ответом, оживился, даже протянул руку за сигаретой.

— Видел! Значит, порядок.

Дав сигарету, Ермолаев разочарованно махнул рукой:

— Какой там порядок, я ему — катапультируйся, а он — ноль внимания.

— Нашел что советовать.

— А что еще, что?

— Что? Объяснил бы, откуда взялось дьявольское сопротивление.

— Какое сопротивление?

— Рулей. Сил Лекомцеву не хватало. Уперся самолет и все. Он же говорил…

— Самолет, самолет… Я о летчике думал, о самом Лекомцеве. И ведь как сердцем чувствовал — до последнего будет держаться, — откровенничал Ермолаев. — А теперь куда денешься? Ситуация! И все одной ниточкой связано. Был слабак и остался… Я ему сразу сказал: катапультируйся, так нет же — рискует… Не слышал он, что ли, скажешь?

— Да слышал он все.

— Слышал, слышал, а чего молчал?

Ермолаев щелкнул зажигалкой. Курманов прикурил, раза два затянулся и недовольно поморщился. Чего хорошего нашли в куреве… Смяв сигарету, ответил:

— Как чего? Времени не было. Ты же летчик — пойми: земля рядом, а там дома, машины, люди… Когда тут калякать… Он же ответил: «Понял».

— Понял, понял, — пробурчал Ермолаев, будто Курманова не было рядом. — Понял, да не все.

Курманов Ермолаева ни в чем не винил. Как руководитель полетов, он поступил правильно, требования его к Лекомцеву были справедливы. И зрит он, конечно, в самую точку. «Куда теперь денешься? Ситуация!» Все верно, Петрович, все очень верно, если смотреть только со своей уютненькой колокольни.

Летное происшествие расследовал полковник Корбут с группой офицеров. Он был неизменно строг и категоричен, руководствовался верным правилом: любое послабление — враг авиации, всякая жалость к людям рано или поздно оборачивается кровью, которой, по признанию самих авиаторов, писаны все документы, регламентирующие летную службу. Корбут сейчас не мог себе простить, что не добился в свое время согласия генерала Караваева допустить подполковника Ермолаева к исполнению обязанностей командира полка.

Курманов его раздражал. Необоснованное отрицание им виновности капитана Лекомцева волей-неволей снижало ответственность летчиков за полет, расслабляло их. А раз не впрок пошли Курманову его предупреждения, то и не мудрено, что докатился до ЧП… Так оно и бывает: сколько веревочке ни виться…

А ведь можно было бы этого избежать, стоило только своевременно пресечь выходки Курманова. Но Корбут тогда не настоял на своем, согласился подождать до приезда нового командира, а теперь вот каялся…

Объяснения майора Курманова не удовлетворяли полковника Корбута. Курманов искал оправдания там, где, по мнению Корбута, были одни лишь нарушения.

— Выполнил задание и на посадку — ничего бы с ним не случилось! — резко и назидательно говорил Корбут.

— Не случилось бы с ним — случилось бы с другим, товарищ полковник.

— А чего он тянул с катапультированием, кому такой риск нужен?

— Лекомцеву надо было понять причину необычного поведения самолета, — Курманов хотел объяснить, зачем это было нужно Лекомцеву. Разве в авиации так не бывало: оставит летчик самолет, а доказать, что не виновен, не может, и тогда события оборачиваются против него самого, но Корбут прервал Курманова:

— Сейчас речь идет не о другом и третьем, а конкретно о капитане Лекомцеве и вас, майор Курманов. Позвольте вас спросить, почему вы не извлекаете уроки из прошлого?.. Лекомцева уже раз наказывали. Кстати, сам генерал Караваев.

— Генерал не только наказывал, но и поощрял его, на учениях например. Товарищ полковник, тут все же надо разобраться… — спокойно настаивал на своем Курманов.

И это его спокойствие раздражало Корбута. «Так и норовит запутать дело, увести куда-то в сторону, когда все очевидно и факты, как говорят, неопровержимы», — думал он, продолжая доказывать Курманову его неправоту и этим самым выводить его из явного заблуждения.

— Дался ему ваш маневр, а кто велел?

Курманов вспомнил: «Энергичней действуй, энергичней».

— Мое разрешение, товарищ полковник.

— Вот в чем ваша ошибка, вот с чего все началось. Вы должны признать это, майор Курманов. Кто вам велел, скажите, кто?!

— Долг велел, товарищ полковник. Надо же доказать…

— Что доказывать? Без нас уже все доказано, все открыто, и ваша самодеятельность не делает вам чести.

Курманов то стоял, то сидел, то снова вставал. Какие только мысли ни приходили к нему. В самом деле, не ввяжись Курманов в пилотаж, который (он сам это считал) на грани фантастики, не поддайся Лекомцев его летным страстям, не делай он, Лекомцев, этот злополучный маневр — и ничего бы на свете не случилось. Все было бы, «как было». Разумеется, полк бы по-прежнему хвалили, а самого бы не склоняли, как теперь. Разве тут не прав полковник Корбут? Разве он должен давать потачку таким, как Лекомцев, а тем более он, Курманов? Выходит, куда ни кинь — всюду клин. Виноват только ты сам, Курманов, только сам. Не зря и Ермолаев намекал, куда тянется веревочка…

Но Курманов не обрывал на этом свои мысленные рассуждения. Они вели его к летчикам, которым судьба предпишет действовать в реальных боевых условиях. Враг слабым не бывает, он безжалостен, коварен, и в бой против него бросаешь все свои силы. И если в самый критический момент боя случится то, что произошло с Лекомцевым, — ни в чем не повинные летчики будут страдать и расплачиваться, может быть, даже кровью. Потери, конечно, будут именоваться боевыми, вроде тут никто и не виноват. Но владей летчик своим самолетом в совершенстве, умей применить неожиданные приемы боя, и врага бросит в дрожь.