Сергей Андрианов - Белая молния

Зарубин, конечно, помудрей. Он из дома справляется о небесных делах. Нынче аж в полночь звонил. Козодой дежурил, и ему все равно — когда ни потревожь, но он-то, Зарубин, чего бодрствует. Знать, приладился, не открывая глаз, на ощупь брать в темноте телефонную трубку: «Козодой, как там, на горизонте?»

Докладывать Зарубину метеорологическую обстановку — нож острый. Любит поправлять: «Говори точнее, короче», не переваривает слово «ожидается». Ему непременно скажи: «Будет». А как будет, если только ожидается. А это еще не значит, что будет. И потому Козодой стоит на своем: «Ожидается!» — и все.

Предсказывать погоду нынче не просто. Во-первых, выдался такой год, что на день семь непогод. Во-вторых, погоду прогнозируют не для самолетов, а для летчиков. А им попробуй угоди — каждому подавай свое.

Да вот хотя бы и Зарубин. Ас, во всех метеорологических условиях летает. И кажется, что ему какие-то там обложные осадки. Конечно же, ничего, если бы не одно существенное обстоятельство. Если бы не Косой бор, куда он собирался лететь.

В другое время Козодой применил бы свою погодную дипломатию, а на этот раз, не гадая, сказал, как отрезал: «Не будет в Косом бору погоды, товарищ командир». И потом смиренно ждал ответный голос Зарубина. Если прогноз не по нему, редко когда не упрекнет: «Козодой, что там у тебя за неразбериха с погодой? Ты давай наведи порядок в своей канцелярии…» При этом он с таким значением посмотрит на небо, словно Козодой только что спустился из-за облаков и опять собирается туда. Говорит-то он с улыбочкой, но Козодою от этого ничуть не легче. У него сердце саднит. Ведь не кто-то другой, а он, Козодой, отвечает за метеорологическую службу.

На этот раз упрека Козодой не услышал. Трубка на другом конце неожиданно стихла, а потом прерывисто засигналила, будто и ей погода не по нутру.

Косой бор у Козодоя в печенках сидит. Каверзнее аэродрома он не знает. Местность там лесистая, предгорье — подходы на посадку затруднены. И с погодой такие метаморфозы случаются — уму непостижимо. Тихо, безоблачно — и вдруг гроза, шквальный ветер и яростный дождь. Или туман тихо опустится, замрет, и с ним никто не сладит.

Из-за этого Косого бора однажды не вернулся из полета любимец полка капитан Еремеев. С той поры Козодой наставляет своих помощников: «Семь раз отмерь, прежде чем дать погоду в Косом бору». Синоптики даже пошли на хитрость — сознательно начали «ухудшать» погоду.

Когда Зарубин пришел на КП, Козодой «усложнил» ее до крайности. От этого переменился в лице, говорил сбивчиво и каким-то извиняющимся тоном, будто в самом деле виноват, что тучи волочились чуть ли не по килям самолетов, а обложные осадки наводили грусть и уныние.

Но как же он удивился, когда на его никудышный прогноз Зарубин лишь махнул рукой. Хмурый, как сама непогода, Козодой вдруг просиял, увидев в глазах командира добрый свет.

Разве Козодой знал, что Зарубин мысленно уже был в Косом бору? Предвидя ухудшение погоды, он еще вчера дал заявку на транспортный самолет, который должен прилететь за ним с минуты на минуту.

Для Зарубина Косой бор не то, что для Козодоя. Для него там будто бы и дожди не льют, и снега не метут, не гуляют туманы, а извечно сияет небо и горделиво плавают белыми лебедями облака. Там много простора, там царство необыкновенных красок — земных и небесных. Косой бор притягивал Зарубина, как отчий дом, где все знакомо.

Там, может быть, и единственная на всем свете «сержантская тропа». Такое название осталось с войны, когда среди летчиков было немало сержантов. Сержантская тропа — самый короткий путь от городка к полустанку, откуда можно было уехать в районный Дом культуры на танцы и этим же путем вернуться в полк. Невысокая железнодорожная насыпь, ручей с прозрачной водой, мостик из двух небрежно брошенных бревен, а дальше — тропа. Поднимаясь на взгорье, она бежала через клин ромашкового луга, пшеничное поле с васильками почти у твоих ног и через лес — светлый, веселый, песенный. Лес обрывался неожиданно, как полуденная тучка, и с опушки открывался вид на летное поле, по краям которого серебристо блестели самолеты.

Вдали, за взлетно-посадочной полосой, земля дыбилась, деревья своими верхушками взламывали горизонт и высоко маячили в розово-сизой дымке. На этом аэродроме Зарубин начинал самостоятельную летную службу, прошел ее от рядового пилота до командира части. И теперь-то он знает — нет службы прекрасней, чем в полку. Здесь он много летал и здесь познал истинное бескорыстие дружбы. Здесь не юлят, не приспосабливаются. Небо для всех одно, и каждого мерит оно единой мерой, потому что обходных путей туда нет. Взлетная полоса для всех прямая и строгая, полная риска и крылатой радости.

И вот Зарубин собрался лететь к однополчанам, в тот светлый уголок русской земли, который когда-то подарила ему военная служба.

Он шел бодрым шагом, не обращая внимания на сумрачность утра, ветер и черные тучи. И только раз замедлил движение. Здороваясь с Кудияровым, он почувствовал какую-то виноватость перед ним — не летит на истребителе.

У трапа транспортного самолета Зарубина встретил бортмеханик. Высокий, худой, подвижный. Бойко козырнув, он куда-то заспешил — хлопот у него достаточно, но Зарубин остановил его вопросом:

— А где экипаж?

Бортмеханик без дела стоять не привык, не знает, куда деть руки, и оттого смутился. Но в это время показались летчики. Шли быстро — значит, вылет. И он, обрадованно кивнув, сказал:

— А вон…

От командного пункта к самолету шли трое. Один, тот, что посредине, отчаянно жестикулируя руками, рассказывал что-то смешное. Зарубин прищурил глаза, и по его лицу скользнуло какое-то удивление. Летчики приближались, и удивление его все больше росло. Что-то неуловимо знакомое находил он в облике рассказчика.

— А кто это там веселый такой? — спросил Зарубин, пристальнее вглядываясь в идущих.

Бортмеханик с затаенным упреком посмотрел на Зарубина: как можно не знать капитана Стороженкова?

— Это командир наш, — ответил он с какой-то особой почтительностью в голосе.

Стороженков… Он и не он. Неужто в одном человеке могут уживаться такие контрастные черты? У того Стороженкова Зарубин не видел улыбки, кошки ему скребли душу, а у этого сердце веселится, и душа поет. И весь он сиял и как бы восторженно говорил: «Да это же я, товарищ командир. Стороженков! Узнаете?!»

У Зарубина еще больше поднялось настроение. С чувством радости он шагнул навстречу Стороженкову. Выслушав доклад о готовности экипажа к полету, Зарубин пожал Стороженкову руку и ощутил уверенное ответное пожатие.