Сергей Андрианов - Белая молния

— Вот так встреча! Рад, очень рад, — восторженно сказал Зарубин и, продолжая разглядывать летчика добрым изучающим взглядом, спросил: — Вылет разрешили? Летим?

— Разрешили, летим, — бойко ответил Стороженков.

Зарубин уловил на его лице смешинку.

— Ты чего?

— Козодой развеселил…

Экипаж только что был у Козодоя. Синоптик предупредил:

— В Косом бору не задерживайтесь, а то погода прижмет.

Острый на слово, вездесущий второй пилот и тут не удержался:

— Вечно ты, Козодой, грозишься…

Козодой задир не терпел и отпарировал тут же, как холодных туч напустил:

— Прокукарекаешь с недельку в Косом бору, тогда узнаешь…

Пилот вытянул свою тонкую шею, перемигнулся, сверкая глазами, со штурманом:

— Интересно, как он небесные чудеса предсказывает?..

— В секрете не держу. Хочешь знать?

— Давай…

Козодой подошел вплотную к пилоту и с небрежной нарочитостью сказал:

— Мой главный барометр — жена. Если с утра веселая, знай — в атмосфере полный порядок. А как начнет ворчать — жди осадки, хмарь всякую и даже штормовые ветры.

— Видать, у него жена хорошая бестия, — посочувствовал пилот Козодою, когда они вышли из командного пункта. — Не зря весь какой-то линялый.

— Он же дежурил, погоду для нас караулил всю ночь, — сказал Стороженков. Он знал: рассказ о жене — любимая тема Козодоя. На КП Стороженков молчал, а как направились к самолету, разочаровал своего пилота:

— А Козодой-то еще неженатый. Летчики говорят: погожих дней никак не выберет для женитьбы. Все у него осадки, туманы да ветры.

В это время они увидели Зарубина и ускорили шаг.

Экипаж занял рабочие места. Взлетел Стороженков красиво. Вот уж правда: взгляд орлиный и взлет соколиный.

Зарубин в салоне не усидел. Набрали мало-мальскую высоту, и он зашел в кабину к Стороженкову, занял кресло второго пилота. Ни о чем не хотелось ему вспоминать, а вот так лететь и лететь, подмечая краешком глаза у Стороженкова цепкость взгляда, точность движения рук, державших штурвал, и чувствовать, как большой двухмоторный корабль легко подчиняется ему.

Но помимо его воли в памяти с неотступной навязчивостью всплывали события, которые оба они пережили в Косом бору. Этот гарнизон и для Стороженкова был родным домом. И у него были здесь друзья, самый современный самолет, и жизнь, как у Зарубина, проходила в сладком азарте полетов. И вдруг любимое им, бескрайнее небо стало ему с овчинку, а Косой бор уже казался верблюжьим горбом, обезобразившим землю, и таким постылым, как бельмо на глазу. Безрадостные эти перемены у Стороженкова обнаружились скоро. На аэродроме ведь горемык не встретишь: пилоты — народ неунывающий, острословов и несусветных выдумщиков хоть отбавляй, на язык к ним не попадайся — хлебом не корми, а дай потравить. Таково, видно, свойство всех постоянно рискующих людей. У Стороженкова с каких-то пор не стало такого настроя. И о нем не скажешь — речами тих, а сердцем лих, потому что раньше он таким не был.

Однажды Зарубин спросил комэска:

— Как у тебя Стороженков?

— Программу выполняет. Замечаний особых нет. А что?

— Неужто не видишь?! Нелюдимый какой-то стал. Все сторонкой, бочком, смотрит вниз, говорит на сторону.

— Индивидуальная особенность… Все это у него до старта. Взлетит — и его нелюдимость как с гуся вода…

— Выдумаешь тоже — особенность! Разве на летчика-истребителя это похоже?..

В очередной летный день Зарубин летал на спарке со Стороженковым.

— Ну как, товарищ командир? — поинтересовался комэск после полетов.

Зарубин улыбнулся.

— Артист! Может, и правда — индивидуальная особенность. В небе совсем другой. Давай ему больше летать. И контроль не забывай.

Время шло, а так называемая индивидуальная особенность у Стороженкова не проходила. Свою истребительную удаль он будто бы обронил в тучах.

Зарубину случалось видеть разных летчиков. И разочарованных неудачами, и списанных по состоянию здоровья, и уволенных по возрасту. Горько на них было смотреть. Они расставались с полетами, как с самой жизнью. Но Стороженков-то летает. И дай бог как! Откуда же у него такой страдальческий взгляд?

На аэродроме Зарубин подошел к Стороженкову, пристально посмотрел на него. В пилотских глазах перед скорым стартом он привык видеть огонь, жажду неба, азарт. А у Стороженкова как ветром унесло все это. Стоит бледный, задумчивый. Будто какая заноза точит душу. Пожал ему руку — и вот тебе раз! — рука у Стороженкова влажная, все равно что росой окроплена. Что ж тут гадать, ясное дело — нервишки играют. У летчика-истребителя нервы сдают — куда ж ему лететь…

Зарубин сухо передал на КП:

— Стороженкова не выпускать. — Чуть помедлил и, щадя самолюбие летчика, добавил: — Погода мне что-то не нравится.

Потом он позвал летчика, и они вдвоем пересекли рулежную дорожку и вышли на стежку, которая тянулась от «сержантской тропы». По ней они и пошли, огибая укрытие для самолета Зарубина. Земля после бетона казалась пухом. Остро пахло молодой, сочной травой, неслышно покачивались в стороне густые кроны берез, глубоко в небе забористо гудели турбины. Немного пройдя, они остановились, и Зарубин обернулся к Стороженкову.

— Стороженков, скажи: боишься летать? — отрывисто спросил он и тут же предупредил: — Только давай так — начистоту. О нашем разговоре никто знать не будет.

Прямой, резкий и откровенный вопрос Зарубина вызвал у Стороженкова отрицательную реакцию. Он напружинился, словно принял удар, от которого устоял. От застенчивой робости у него не осталось и следа. В прямом, неуступчивом взгляде забилось дерзкое упрямство: «Вы с кем-то спутали меня, товарищ полковник».

Зарубин был поражен такой неожиданной переменой. Перед ним стоял совсем другой Стороженков, такой, к которому ничуть не относились его безжалостные слова. Этот ничего не боится. Смотри — вот-вот улыбнется. И тогда Зарубин, забыв про субординацию, дружески хлопнет его по плечу: «А ну лети, черт полосатый. Лети! И докажи, какой ты летчик». Стороженков легко вздохнет, обдаст Зарубина благодарной улыбкой за то, что Зарубин простил ему какую-то вину, и резвым шагом устремится к самолету. Как он ему нравился сейчас! Где-то в глубине души Зарубин даже упрекнул себя за свою поспешность: не зря же говорится «семь раз отмерь…».

Однако взгляд Стороженкова не теплел, в глазах по-прежнему держался холодный, жесткий свет. Лицо еще более нахмурилось. Он был недоволен собой, полетами и Зарубиным, который прямо крапивой стеганул его душу. Стороженков с большим трудом преодолел задетое Зарубиным самолюбие. Пытаясь уйти от тяжелого для него разговора, натянуто сказал:

— Но вы же видели, как я летаю. И пятерки вашей рукой ставились…