Михаил Горбунов - Долгая нива

Только теперь я ощутил, что плечо мое туго стянуто; с трудом повернувшись, увидел рядом с кроватью, на табуретке, аккуратно сложенные летные доспехи; поверх обмундирования, на планшетке, лежал ремень с перепончатой кобурой, и в ней тускло поблескивал пистолет ТТ. Женщина проследила за моим взглядом, губы ее мученически дрогнули, глаза влажно обволоклись, и она вышла из комнаты.

«Как я попал сюда?» — не выходило у меня из головы.

Одно за другим я восстановил в памяти события вплоть до того момента, как провалился в какую-то вязкую, черную пропасть. Я примерно знал, в каком месте посадил машину; потом, слыша собачий лай, доносившийся от моста, я потащил Володю в лес, в сторону моря. Но немцы почему-то не преследовали меня. Очевидно, видя, как, конвульсивно рыская, мой «горбатый» падал на поле, решили, что экипаж погиб…

С трудом я дотянулся до планшетки, высвободил ее из-под пистолета, потом, придерживая подбородком, раскрыл, достал карту, расправил обмахрившиеся сгибы. Очевидно, привлеченная шорохом, женщина снова вошла и села рядом.

— Кестерциемс? — прочитал я на карте.

Она отрицательно покачала головой, сказала:

— Лампежциемс…

И, увидев, что я понял, рассказала, как все произошло. На рассвете она выгнала пасти корову и за дорогой, в лесу, нашла меня. Краснея, извинительно улыбаясь, она сказала, что я довольно тяжелый, и ей стоило немалых трудов дотащить меня до дома… Слава богу, никто в поселке так рано не просыпается, потому что ни у кого больше нет коровы… Война всех ожесточила, и лучше никому не показываться на глаза…

«Да, да, конечно. Мне надо только углубиться в лес и идти строго на юг. К себе я не попаду, мой Второй Прибалтийский и моя 203-я гвардейская штурмовая там, за рекой, реку я не одолею со своим разбитым плечом. Но если идти строго на юг, я пересеку линию фронта где-нибудь на участке Первого Прибалтийского…»

Я рывком приподнялся на кровати, мелькнули расширившиеся в ужасе глаза женщины, взвились в голубом квадрате окна снеговые скользящие птицы, и тут же все оборвалось, в глазах поплыло, и та же удушливая тошнота, что была в лесу, снова навалилась на меня.

«Нужно встать и идти», — пробовал я внушить себе в минуты, когда приходило сознание, но стоило мне подняться, как что-то пропастно разверзалось перед глазами, я падал, ничего уже не помня и не соображая.

Следующее утро снова встретило меня шумом моря и криками чаек. И тут же я снова увидел перед собой глаза. Нет, не те, женские, тревожные, глаза, но очень похожие на них, правда, в этих было больше любопытства, нежели тревоги. Девочка лет двух стояла перед кроватью с какой-то затрепанной плюшевой игрушкой — не то собачкой, не то зайчиком.

Она увидела, что я проснулся, протянула мне свое, наверное, очень дорогое ей сокровище, сказала что-то непонятное и певучее. Я улыбнулся невольно. И тут вошла мать, укоряюще-ласково заговорила с девочкой. Я понял только одно слово — «Марите».

— Марите? — переспросил я у женщины.

— Да, да, Марите… Мария, так по-русски.

— Дочь?

— Да, дочь.

— А где отец?

И снова мученическое выражение мелькнуло на лице женщины, отчужденно легли резкие складки по углам рта.

Она ничего не ответила.

И все-таки в этот день я узнал историю ее в сущности еще очень короткой жизни.

Больше всего она говорила о своем отце. Он был участником революции, воевал в гражданскую войну в отряде красных латышских стрелков, был в Петрограде, видел Ленина… После того как в Латвии была подавлена Советская власть, ему припомнили все это с жестокостью, царившей при буржуазии. Несколько лет просидел в тюрьме, а потом с трудом устроился в Риге слесарем на заводе. Он все время верил… Вера в будущее только и поддерживала его, потому что иных радостей не было у отца. Мать умерла рано, они жили вдвоем с отцом… Ах как он ликовал, когда Латвия снова стала под сень Красного флага. Он вышел на улицу в праздничном костюме, в белой рубашке, в галстуке… Его узнали русские боевые товарищи, у него стало много друзей, он помолодел, сбросив груз тяжелых лет…

И вот тут-то грянула война. Отец пошел в Красную Армию и погиб в первом же бою.

Я спросил ее, почему она осталась здесь. Не успела эвакуироваться?

— Да нет… — Она мучительно подыскивала слова, чтобы я понял. — Мой муж очень плохой человек. Очень плохой.

— Где он? — Мне почему-то нужно было это знать, я чувствовал какую-то тяжелую для нее тайну, и это вызывало во мне досаду.

— Там, — неопределенно махнула она рукой.

— Где там?

— У немцев, — тихо сказала она.

Я был очень молод, мне едва перевалило тогда за двадцать, и все в жизни казалось просто, да оно и было все просто, все так, как там, в испещренной солнцем Лосинке. Даже война — это страшное в своей обнаженности борение двух сил — не вызывала во мне душевного смятения. Я был неплохим летчиком и честно делал свое дело. Но теперь я близко подошел к живой человеческой трагедии, и она дохнула на меня непривычным жестким дыханием.

Мысли путались. Где я? В доме врага. Но почему эта женщина, одних примерно лет со мной, эта женщина с резким, как крик чайки, именем — Визма, почему она вошла в мою судьбу не злом, а милосердием? Ведь если бы не она, я погиб бы там, в лесу, когда похоронил Володю и упал в черную, вязкую пропасть.

— Он был рыбаком и упросил меня остаться здесь. Да куда бы я поехала — Марите уже жила во мне… А папа погиб, я была совсем одна… Только я совсем забыла, что мой муж — сын кулака. Вот что я совсем забыла! Перед тем как уйти к немцам, он привел мне из хутора корову — он все делал основательно — и так позаботился о будущем ребенке. Теперь я одна, совсем одна в этом поселке… Я одна, потому что немцы оставили здесь только «благонадежных», всех остальных выселили, и дома их пустуют… Значит, я — «благонадежная»… — Она горько усмехнулась: — Нет, это совсем не то…

Так говорила Визма, и сквозь ее молодость, женскую мягкость шло ко мне что-то жесткое, окончательно решенное.

«Она не может лгать», — подумал я, следя за ее откровенными, как бы ждущими поддержки глазами. И тут же реальность калейдоскопически причудливо стала сменяться картинами, рожденными моим воспаленным сознанием. То мы бежали с Володей по сухой кошеной траве полевого аэродрома к капониру, где стоял наш «горбатый», — сейчас в небо взовьется ракета, мы вырулим на взлетную полосу. То вдруг совсем близко от себя я видел глаза Визмы и ее припухшие губы, они что-то шептали, я не мог расслышать слов, как ни напрягал слух, и мучился от своего бессилия.

Не помню, на какое утро — третье, четвертое, пятое? — я почувствовал, что Визмы нет в доме. Белые чайки зависали в проеме окна, потом косо соскальзывали с высоты. Я представил, как они на мгновение сливаются с белыми, кипящими гребнями волн, и, кажется, впервые ощутил здоровую, покойную легкость во всем теле. Все эти дни Визма, как умела, врачевала меня — перевязывала, поила настоем каких-то трав. То ли ее заботы, то ли моя молодость была тому причиной, но впервые я почувствовал, как тело подчиняется мне.