Михаил Горбунов - Долгая нива

— Марите?.. — произнес он наконец полувопросительно отрешенным дрожащим голосом. — Марите?..

Кровь заколотила мне в виски. В одну секунду соединилось во мне все: и пришедшее лет пять назад из Аргентины письмо — некто, с презрением отзывавшийся о своем прошлом, разыскивал дочь, — и долгий скорбный взгляд хозяйки, и вот это нервное возбуждение Марите — она будто предчувствовала что-то.

Я понял, кто стоит перед нами. Я слышал прерывистое дыхание Марите у своего плеча, она замерла, жестко сцепив пальцы на моей руке.

— Марите… — еще раз повторил он; глаза его слезились, морщинистое лицо жалко щурилось из-под шляпы с обвисшими полями.

— Нет! — Она прижалась к моему плечу, будто ища защиты. — Нет, нет!..

И только поздно вечером, когда мы зажгли в нашей комнатке старый морской фонарь, она с сдавленными рыданиями уронила голову на стол, рассыпались ее золотые, как у матери, волосы.

Я не уговаривал ее. Я молчал и слушал, как шумит за окном море. И как, обрываемое ветром, разносится над ним имя женщины — моей единственной любви.

Это кричали чайки…

Заря застелила озеро ровной красной скатертью, без единой складочки, только противоположный высокий берег таинственно и глубоко чернел, не захватываемый красным потоком света, льющегося сбоку, вдоль озера. Меркулов был на Линево — так называлось озеро — не раз и не два, он знал, что это, собственно, не берег чернеет, а подступивший близко к нему плотный материковый лес, а сам берег густо порос ветлой; он подсознательно ждал минуты, когда взойдет солнце, овладеет всем пространством, и тогда голубое марево будет играть в золоте зацветающих ветел. Тишина была, ранняя, весенняя тишина, и собачий лай да звон подойников, доносившийся из Амбы — избы ее на безлесном угоре уже четко прорисовывались, — редкие сполошные крики подсадной утки, живым пятном ходившей среди неподвижных чучел, не нарушали тишины, растворялись в ней, еще более сгущая. Из прибрежных кустов пахло подсушенным за ночь снегом, с воды шла ознобистая стынь.

«Озябла», — подумал Меркулов о подсадной утке, сам невольно передергиваясь в своем скрадке.

Зорька не удавалась. Правда, несколько раз слышно было в темном еще небе негромкое, осторожное покрякивание селезня, и тогда подсадная начинала истошно кричать, вставая из воды и хлопая крыльями; сердце у Меркулова падало, он ощущал в руках приятную тяжесть ружья, сдвигал кнопку предохранителя в остром ожидании момента, когда селезень, свистя и шумя крыльями, сядет неподалеку от подсадной и пойдет к ней с жадным хрипом, оставляя за собой по красному черную прошву. Но всякий раз осторожный голос селезня проходил высоко и замирал где-то в темном небе. Меркулов досадливо сглатывал нервную слюну и перебирал застывшими в резиновых бахилах ногами. Он и по опыту знал, что ясная заря обычно не бывает удачливой, вот если бы теплая хмарь была, с ветром, с мокрым снежком, тогда бы утка определенно «пошла», поднимаемая непогодой. А теперь она забилась в крепь, кормится на мелководье, и там же, в недоступных камышах, в крепи, идет брачное весеннее торжество. И сознание своего бессилия перед обстоятельствами успокаивало Меркулова. Он доставал из холодного кармана плаща, надетого поверх стеганой телогрейки, помятую пачку сигарет, щелкал зажигалкой, жадно курил, держа сигарету под козырьком ладони.

— Ну, чего орешь, видать, не показалась, — с усмешкой сказал Меркулов, взглянув на подсадную, после того как тихий вкрадчивый голос селезня затих средь высоких голубых звезд. И утка встряхнулась, смолкла, будто вправду покорилась своей несчастной доле.

«А Николай небось еще спит… — откуда-то издали наплыло на Меркулова. — Встанет — солнышко в окна, — сядет в белой рубахе к столу, а Груня уж ясный самоварчик вздула, сахар наколот, и над блюдом с крахмальной картошкой парок поднимается…»

Эта картина отчетливо встала перед Меркуловым — наверное, от неуютности одинокого сидения в скрадке, — потом он вспомнил вчерашний вечер в Николаевом доме, вечернюю беседу за столом, и чувство, похожее на зависть, шевельнулось в дальнем уголке души, но было это так мимолетно, что тут же прошло.

Меркулов работал ответственным секретарем областной газеты, а тому, кто знает газету, не надо говорить, что это за работа. И однако же Меркулов любил свое дело. Он любил красиво сделать номер, чтобы все было броско, но без той крикливости, которая, он был в этом убежден, есть дурной вкус, провинциализм и лишь компрометирует серьезный печатный орган. Он был по-газетному цепок, умел оценить дельную статью либо увидеть в ворохе информационного материала тусклое с первого взгляда стеклышко, которое, будучи вынесено на свет, на видное место газетной полосы, оказывалось бриллиантом.

Он не хотел признаться себе в этом, но испытывал самолюбивое чувство власти над своим делом, в котором пересекались все нити газетного бытия; рабочие типографии любили его как человека, который хорошо понимает все премудрости наборного и печатного дела, а сотрудники редакции побаивались трезвого ума и точных оценок Меркулова, сквозь которые не проскочишь с какой-нибудь невинной халтурой.

Его считали газетным зубром. И не без оснований, потому что если порыться в архивных подшивках газет, тех пожелтевших уже, рыхлых от времени газет военной поры, набранных боргесом — этот шрифт сейчас уже почти забыт, — то в них под фронтовыми корреспонденциями часто можно встретить фамилию Меркулова. Но сам он никогда не вспоминал о той поре, даже вот недавно, в День печати, на скромной редакционной пирушке не захотел уступить настойчивым требованиям молодежи рассказать о «самом забавном случае» из жизни военного корреспондента.

— Всеволод Михайлович, голубчик, мы же не на совещании в обкоме, тряхните стариной, это им будет полезно, — рокотал, вступаясь за молодежь, главный редактор, пожилой, располневший человек. Он сидел во главе стола, снявши ввиду демократичности момента пиджак и оставаясь в чистой белой нейлоновой сорочке и опять-таки вполне приличествующих случаю тонких заграничных помочах.

— Полноте, Павел Иванович, — смущенно улыбался Меркулов. — Решительно не помню ни одного забавного случая. Да ведь как-то и не до забав было…

Перед его глазами проносилась расквашенная непогодой дорога с обломками повозок и автомашин на обочинах, с черными глыбами танков, от которых остро тянуло окалиной, серые, продутые ветрами перелески, ночные европейские города, темные, каменные, настороженные. Там была его молодость — испятнанные взрывами снежные поля, ночи в сырых блиндажах с корреспондентской братией, где чадит снарядная гильза и на печурке греется крепкая чайная заварка. Но он берег в себе свою молодость, было в этом что-то интимное — Меркулов еще не достиг того возраста, когда наступает ревнивое чувство к «нынешней молодежи», неодолимая потребность вспомнить, поучить на своем опыте.