Михаил Горбунов - Долгая нива

— То есть как? — не понял Меркулов.

— А простым манером. Бродяжек шаталось по Сибири много, беглые всякие, с заводов, а то и из острогов царских. Им здесь раздольно было, места глухие, темные.

— Вон оно что… — протянул Меркулов.

— Так и пошло — амба да амба. И деревня стала — Амба.

Николай пошел подсобить Груне, а Меркулов открыл калитку на улицу, вышел и медленно побрел вдоль порядка близко стоящих одна к другой изб. Это были избы как на подбор — крепкие, рубленные в «лапу», под дранкой, с не особо затейливыми, но все же резными наличниками на окнах, что говорило о желании ушедших на погосты предков жить красиво, но главным делом крепко. Меркулов шел, вспоминая свои поездки по районам, и убеждался, что Амба — заповедный уголок сибирского деревенского зодчества; сейчас по селам все больше силикатный кирпич да шифер пошел, только на севере области еще стоят срубы — и то бревна уж не те, не в обхват, как здесь, в Амбе. Оттого это, видимо, что деревня небольшая, строиться некому, а старожилы свыклись со старым укладом, да и, видно, не тужат — вон выбросили телевизионные антенны, высокие и конструкции мудреной, — видят отсюда, с высокого угора, что творится в мире.

Было воскресенье, на улице безлюдно, только ребятишки бегали, тараща глаза на незнакомого человека; хлебный дух шел по деревне. «Амба шанежки пекла», — засела в голове Меркулова пришедшая сама по себе нелепица.

Он дошел до большого дома, в два этажа, по вывеске узнал, что это школа-семилетка. Дом, видно, перестраивался, широкие оконные проемы были вполне современных стандартов, но в толстых серых бревнах молчаливо и таинственно жила древность. И тут же Меркулов увидел приржавевшую овальную жестянку, на которой не без труда, но все же прочитал: «Первое Российское страховое общество. 1827 г.».

«Эге!» — поразился Меркулов и пошел дальше.

И тут он увидел еще один дом, добротный рубленый дом, ударивший ему в глаза наглухо заколоченными окнами. Побелевшие доски, как бельма, были на окнах, из-под фундамента тянулась лебеда — трава запустения. Меркулов долго стоял возле дома, прислушиваясь невольно, не донесется ли какой-нибудь живой звук. Но было тихо и мертво.

«Что мне до этой Амбы?» — пытался думать Меркулов, но он чувствовал, как его заполняет этот свежий осенний воздух, этот высоко вставший день с редкими, багрово подсвеченными снизу облаками, как бывает уже близко к настоящим холодам, перед чернотропом… И стояли перед глазами бельма заколоченных окон.

Меркулов вернулся на подворье охотпункта и увидел там пришедших с озер охотников. В центре живописной группы стоял Павел Иванович во всех своих охотничьих доспехах, его полная фигура была перепоясана патронташем, на удавке сиротливо болтался чирок с тонкой, истертой в сухую кровь шеей; лицо Павла Ивановича необычно раскраснелось то ли от трудного восхождения на угор, то ли от досады, с которой он сейчас громко сетовал на плохую охоту. Николай крутился тут же, улыбался, согласно кивал Павлу Ивановичу, всем своим видом стараясь показать, что кто-кто, а Павел Иванович, большой охотник, посрамлен совершенно несправедливо.

— Все фортуна! Станет задом, уж ты тут лоб расшиби, не повернется.

Меркулов не встревал в разговор, внутренне тоже сочувствуя Павлу Ивановичу; его сейчас сковывала какая-то неловкость, словно был он посторонний наблюдатель, оказавшийся свидетелем не совсем приятной сцены.

На крыльцо вышла Груня в легкой розовой кофточке, в пестром переднике, и что-то теплое пошло по двору. Она глядела на охотников с улыбкой — не насмешливой, а скорее лукавой — в чистых серых глазах, и все лицо ее выражало добрую лукавинку: мол, серьезные люди, а осерчали по пустякам. Вместе с ней вышла дочка, Маринка, лет десяти, она прижалась к матери и тоже, но в отличие от нее совершенно беспричинно улыбалась, очевидно, просто от того нового, праздничного, что обычно приносит с собой приезд охотников из города.

— Коля, ну что томишь людей, веди в избу, самовар остынет, — с лица Груни не сходила улыбка.

Павел Иванович посмотрел на Груню, глаза его заиграли — да и то, он человек горячий, но отходчивый. Он хлопнул Николая по плечу.

— Фортуна, говоришь? — крикнул Павел Иванович, вкладывая в эти слова смысл, явно касающийся Груни.

— Фортуна! — рассмеялся Николай, и все повалили за ним на высокое крыльцо.

А к следующей поездке на охоту Меркулов купил ружье.

Жена, Ольга Павловна, не одобрила этого поступка Меркулова. Нет, не говорило в ней ревнивое чувство, выражающееся обычно сакраментальной фразой: «Или я, или…» За злополучным ружьем этим она тайно распознала старую слабость мужа. Она знала, что за суховатой внешностью Меркулова скрывается другой человек, которого не хотела понимать.

Всплыли в памяти Ольги Павловны давние годы в Москве: она — студентка медицинского института, — он демобилизованный офицер, молодой, немного, кажется, рисующийся, — ах, да ведь оттуда же он, с войны, вот, кажется, и китель с дырками и вмятинами из-под орденов пахнет пылью и дымом! И кто? Вообразите только — корреспондент, стихи пишет. И печатает. Как это у него:

Но ведь не вышло, не шагнул дальше, не перестроился, завяз в войне. А войны нет, прошло-прошумело, быльем поросло, новый день на дворе, новые времена, борьба за мир. Уже не печатают… Не Симонов.

Да мало ли что бродило по молодости у нее-то в голове! Но ведь идеями сыт не будешь. Она получает приличное место в приличном городе. Дочь растет, музыке учится, ну, пусть не хватает звезд — да просто необходимо для общей культуры. И сам вроде образумился. Понял. Собственный корреспондент ТАСС. Трехкомнатная квартира.

И вдруг грянул гром средь ясного неба!

Молодой, блестящий, одинокий хирург просит чуточку женского внимания…

Когда по истечении многих лет Ольга Павловна вспоминала о нем, то даже себе не в состоянии была признаться, как сильно было ее увлечение, тем более она не пустила бы в святая святых своей неутоленной женской души никого, пусть даже самого близкого человека. Все было бы иначе, если бы ее чувство было утолено. Но Меркулов оказался слишком прозорливым, и Ольга Павловна не могла этого ему простить. Теперь она представляла себе ту давнюю историю чисто внешне и уже давно заставила себя поверить в свою непогрешимость.

Ты видел, как во время операции волосы прилипали к его лбу от страшной нервной усталости? Ты видел его глаза, полные адской муки, когда человек застывал у него под скальпелем?

Что значат после этого несколько прогулок с ним по ночному душному городу?.. Сейчас он представлялся ей мальчиком, а ее отношение к нему — женской опекой, в которой всегда есть нечто материнское… И эти его невинные подношения к праздникам — цветы, французские духи…