Михаил Горбунов - Долгая нива

Меркулов со свистом выпустил длинную струю дыма, сосредоточенно глядя на папироску.

— А вы сами как на это дело смотрите, Григорий Никитич?

— Я-то? — генерал задумался. В комнате было тихо, только за стеной приглушенно стучала машинка, и если бы не отдаленное погромыхивание, отдававшееся слабыми толчками в полу, совсем была бы мирная картина. — Я бы солдата под трибунал не стал отдавать. Это не просто: не растеряться в такой обстановке, живым остаться. Пленного захватил. И паром! Он очень кстати оказался — наши тут же начали переправу. Ну, а кинул бы солдатик свою противотанковую вдогонку — и пошло бы по воде красное мясо… — Генерал встал, шагнул к окну. — Нет, они уже не вояки: сами домой побегут и детям накажут, чтобы на рожон больше не лезли… Война кончается, Германия другая будет, попомни мои слова, Сева… — Он обернулся к Меркулову: — А ты вот что, напиши-ка про все это. Если, конечно, разделяешь мое мнение… Пусть без портрета пока.

Через неделю, получив свежую газету, с какого-то полкового КП дозвонился Меркулов до генерала. Тот ликовал:

— Порядок, Сева! Благодарю за службу! К Славе представляем солдатика! С меня причитается!

И вскоре появился портрет героя во фронтовой газете. Тот самый, что висит теперь на стене у Николая. Да времени-то сколько прошло! Не узнал сразу…

Солнце начало косо катиться к лесной кромке, желтый осенний блеск пошел по озерам, хорошо видным в прозрачных предвечерних далях. День остывал, и только выступающие буграми серые бревна избы еще испускали тепло, грели спину, от них не хотелось отслоняться. Время сблизилось, темные провалы стушевались, и остался один сгусток золотого тепла, который чуть ли не физически ощущал в себе Меркулов. Николай сидел рядом, за этот час доверительной беседы они непостижимо сблизились друг с другом своей молодостью, и краем глаза Меркулов видел мальчишеский профиль Николая, а зажмурившись, он видел дремотную деревянную окраину родного города, сбегающую своими домишками, сарайчиками, голубятнями, булыжниками мостовой к реке, заставленной лодками и мостками для стирки белья; а рядом в пылающем свете дня висел размытый зноем мост и слышался мерный грохот подков по деревянному мосту, присыпанному сенной трухой и сухим конским навозом, и ребячий визг, и удары вальков; весь тот неимоверно далекий день приблизился к Меркулову, и он понял, что день этот всегда жил с ним рядом, ожидая минуты, чтобы встать вот так, во всем своем пылании.

Он открыл глаза и еще долго молчал, пока не погасло видение детства, но золотой сгусток оставался в нем, покойно грел.

— А руку-то где потерял?

Николай тоже, наверное, возвращался из своего прошлого, поэтому ответил не сразу и сказал так, как говорят о деле вовсе нестоящем:

— Там же в скорости, как Буду брали. — Он заголил рукав, и Меркулов увидел, что вся рука Николая, по локоть и дальше, во вмятинах и рубцах. — Ты же помнишь, — этот переход на «ты» был естествен и нужен в их беседе, — сплошной камень был, все заминировано, немцев из бункеров выбивали. Мина рванула слева, весь бок побило и ногу, и по шее прошло, но все в мясо, а ладонь так и повисла. В госпитале и оттяпали.

— Вон оно что…

— А домой вернулся, тут опять фортуна задом повернулась, — без всякого перехода продолжал Николай. — Вскорости мать с отцом в одночасье померли. Братана старшего убили на войне, сестра в городе…

«А Груня?» — хотел спросить Меркулов, но что-то его остановило.

— …Лет пять в колхозе тянул, на разных подсобных работах со своей культяпкой-то. А времена, ты помнишь, какие были трудные. Из Амбы тогда много народу подалось…

Меркулов вспомнил мертвый дом с заколоченными окнами.

Сначала-то его приголубила, удивила патриархальность сибирского села. Старики степенные, приветливые, кланяются друг дружке при встрече, заводят долгие беседы. Но скоро тишина, разлитая вокруг, начала оборачиваться чем-то противоестественным, и особенно гнетуще давила она в тот летний приезд за грибами, когда среди разбросанных по угору домов в тихие вечера не увидишь, бывало, на улице ни души. Только ребятишки гоняют под угором футбол, только одиноко сидят на скамеечках или постукивают топориками во дворах старики. Припевок девичьих, непременных в деревенские вечера, не слышно было. Раз светлой ночью — был местный праздник, справляемый здесь в честь какого-то Прокопия, не то святого, не то просто праведника, — шатались по деревне две подвыпившие немолодые женщины, нелепо нарядившиеся, и нестройно тянули старые песни.

Впрочем, было лето и еще не приспела страдная пора; Меркулов уже знал, что Амба — это всего лишь отделение совхоза, а основные силы земельного производства — в Колымани. Придет осень, тогда и можно будет судить о нынешней деревенской действительности.

…Груня сошла с крыльца, сделав передник мешочком, что-то несла, за ней выскочила Маринка, пританцовывая, обе, в светлых платьях, пошли по двору, по траве, залитые предвечерним светом, к сараю, у раскрытой двери которого на вытоптанной земле расхаживали серые утки. Груня опростала передник над корытом, и утки подбежали, облепили со всех сторон, перегнули шеи в корыто, дробно забили носами. А Груня с Маринкой стояли в закатном солнце, Маринка смеялась, что-то оживленно говорила матери, но звуки сейчас не касались Меркулова, и он видел только эти два радостных светлых пятна — Груню и Маринку.

После небольшой паузы Николай сказал раздумчиво:

— Эх, Григорий Никитич, не видишь ты, как жизнь стала налаживаться. Куда! Техника пошла! — И Николай опять без всякого перехода продолжал: — Встретились мы с ним на станции в Колымани, я сеструху встречал, а встретил его, он охотник был — не остановишь. «Солдат, ты?!» «Я, — говорю, — тот самый солдат, здравия желаю, товарищ генерал». Ну, пошли в буфет, потом ко мне наладили, а у меня пусто, один я, отца с матерью похоронил. Сели, значит, выпили. Потом по озерам его провел. Я здесь все сызмальства знаю, во всей согре был, и тонул, и выныривал. А он в городе, в исполкоме как раз был. Ну и сделал меня егерем. Дом-то пустой был, боковушку сняло у меня охотхозяйство… Николай улыбнулся виновато: — А по земле скучаю, бывает, ноют руки, все равно без дела, в баловстве с ружьем-то.

— Николай! — раздался вдруг голос Павла Ивановича. Он стоял на крыльце, потягиваясь богатырскими плечами, на красной щеке четко отпечатались наволочные тесемки. — Ты что же не пробудил? И вы тоже, Всеволод Михайлович, хороши. Выезжать ведь надо на зорю-то. Заспали, заспали, — начал он суетиться.

Николай виновато вскочил, а Груня крикнула нараспев от сарая, и в голосе ясно проступила обида за мужа:

— Что уж вы, Павел Иванович, ну их, уток-то, будет вам, отдохнули и ладно.