Михаил Горбунов - Долгая нива

— Эге-е, никак, Танышев, Степаныч на крыше сидит.

Они еще не подошли к дому, когда Меркулов узнал его — тот самый, с белыми бельмами на окнах. На козырьке крыльца в самом деле сидел человек, и к нему уже бежал легким бегом Николай. Меркулов заметил, что бельма уже сняты, но окна еще не светились живым блеском, будто жмурились, как жмурятся человеческие глаза, глянувшие на свет после долгой тьмы.

— Степаныч, здорово! — кричал Николай, задрав мальчишескую голову.

— Здорово, здорово, — ответил тот после некоторого молчания и без особого энтузиазма, продолжая делать свое дело — он прилаживал к козырьку крыльца шиферный лист. Что-то отмерив, чиркнув гвоздем по шиферу, Степаныч наконец взглянул вниз на Николая. Лицо его было покрыто первым весенним загаром, хмуро глядели глаза из-под кустистых бровей, шапка была сдвинута на затылок, упали на лоб мокрые черные волосы. — Постреливаем, значит? И то дело…

— Слезай, Степаныч, покурим, — примирительно сказал Николай.

— Покурим… Тут делов черт те сколько. Крыша текет, зашел в избу, а в ей водища, как снег таял — и потекло. Ты, что ли, будешь за меня делать?

— Дак у тебя ж зятья в городе, шуряки… Небось летом приедут по рыбку-то…

Степаныч только крякнул недовольно и начал спускаться по наспех, видно, сбитой лесенке из неструганого черепного бруса. Он слез и только тогда будто бы увидел Меркулова.

— Танышев, — коротко представился он, сунув Меркулову огромную, как ружейная ложа, пятерню. — Из города будете?

— Из города…

— Утка-то есть ноне, не всю еще перевели? Хороших взяли двух, матерых…

— Сядем, мужики, сядем, — суетился между тем Николай.

Они сели на широкое крыльцо, закурили.

— Вот и трое нас, можно в сельпо бежать, — рассмеялся Николай.

— В сельпо! — хмыкнул Степаныч. — Что там, в сельпе-то? Заходил. Стоят бутылки длиннющие, ровно чеки колесные, и написано не по-нашему. «Эт чё», — спрашиваю Маньку Хохлову, продавщицу, она меня узнала, помнит, значит. «Эт, — говорит, — Степаныч, рин… рис…» — тьфу ты, не выговоришь…

— Рислинг? — подсказал Меркулов.

— Во-во, он самый… «А наша, — говорю, — где же, казенная?» «А нашу, — говорит, — не дозволено». «Почему?» «Посевная, — говорит, — начинается…» Я бы знал, ящик из поселка привез этого добра…

— Выбросют, — успокоил Степаныча Николай. — Перед Маем была, а тут День Победы. Можно в Колымань съездить на станцию, там завсегда есть.

— Порядки, — покачал головой Степаныч.

— Ну, ты вот что, ты не темни, — приступил к нему Николай, потеряв уже терпение. — Ты говори, вернуться порешил в Амбу-то?

— Эк быстрый какой, — неопределенно сказал Степаныч. — Мне до пенсии недалеко.

— До пенсии! — усмехнулся Николай. — У нас своих пенсионеров полно. Ты еще в силе мужик.

— Оно конечно. — Степаныч поглядел на свои огромные, затекшие вечной твердостью ладони. — Я ведь лет пятнадцать, считай, как ушел из Амбы. Как дочеря разлетелись, так и ушел. В леспромхозе жизнь увидели с бабой. Я плотничал в поселке, она на подсобном хозяйстве. Деньги твердые, обросли понемногу. Теперь-то в Амбе, гляжу, по-другому, а тогда, знаешь, как было…

— Знаю, куда там…

— Ну вот… Зимой директор совхоза, Александр Иваныч Латышев, приехал в поселок насчет лесоматериалу. Говорит, новый скотный двор будем в Амбе ставить. Иди, говорит, плотники нам во как нужны. — Степаныч чиркнул ладонью по горлу.

— Ну и что? — снова не вытерпел Николай.

— Вот тебе и что! Зовет, говорю, Латышев…

Степанычу явно хотелось показать, что не сам возвращается он на родное подворье. Меркулов заметил: что-то сдерживало Степаныча перед Николаем, перед Николаевой легкостью, что ли.

Меркулов видел старый скотный двор в Амбе. Темное осевшее сооружение, механизация самая примитивная. Да и писали в газету доярки, что стало опасно работать на скотном дворе. Он тогда еще поместил письмо доярок на первую полосу, чтобы было оно заметно, не миновало внимания совхозного начальства. И вот теперь в Амбе строят новый коровник…

Меркулов чувствовал: что-то новое, бередящее душу, вошло в него с первого же приезда в Амбу, это было больше, чем обычная тяга журналиста к узнаванию людей и явлений; Амба незаметно стала частицей его судьбы, по воле случая она протянулась далеко к его молодости, была созвучна тому, что носил он в себе, боясь выставить напоказ. С некоторых пор поселилась в Меркулове еще какая-то простота, с какой он теперь смотрел на себя и на все, что окружало его, все стало для него доступнее, и он подспудно чувствовал, что есть единственная мера, которой только и можно познать себя, а в себе и весь изменчивый мир, — мера добра.

— Ты, Степаныч, это брось, на пенсию, — говорил Николай возбужденно. — Я другой раз погляжу на Латышева, мне жалко его. Начнут утренний развод делать, выйдет с десяток баб — и вся рабочая сила. То ли на прополку их ставь, то ли на сенокос, то ли на силос. Спасибо, школьники выручают, так ведь то ребятишки, тяжелую работу им не дашь. И то весь сентябрь картошку роют…

— Это правда… — Степаныч надолго задумался.

Прислоненные к воротам чисто оструганные доски ослепительно сверкали на солнце, от них сладко пахло свежей древесиной, пахло жильем, весной.

Николай вдруг улыбнулся мечтательно, затаенно.

— Как ни крути, а человеку без родного места не прожить. Не-ет, земля тянет, ух тянет как. Что говорить о людях — вон лебедушки на Камышовое возвернулись… Слышь, Степаныч, прошлый год двое кликунов поселились на Камышовом. Я всю зиму гадал: вернутся или нет из далеких жарких стран в Сибирь-то нашу… Вернулись, вон Михалыч видел, слышь, Степаныч?

Тот посмотрел на Николая, и выражение досады от пустых, как он полагал, видимо, слов, мешающих ему думать свою думу, вдруг ушло из его хмурых глаз, они просветлели легкой улыбкой.

— У тебя одно на уме, лебедушки да лебедушки… Груня-то как, жива-здорова?

— Жива-здорова, стало быть… Вон Толька солдат уже, на побывку прибыл из Чехословакии.

— Это доброе дело, — Степаныч встал. — Надо кончать крыльцо, за крышу браться. Крыша всему голова. — Он, встав на лестницу, попробовал ее на прочность, начал медленно взбираться вверх. И уже оттуда, сверху, сказал, нахмурившись: — Ты, Николай, гни его к дому-то, гляди, утекет. На нас, стариков, надежда малая…

И пока шли домой, Николай вспоминал слова Степаныча:

— Утекет… Сам опасаюсь.

Видно было, что те слова резанули его по живому.

Изба у Николая была большая, светлая. Как взойдет солнышко, так и польется в широкую горницу да в переднюю, заиграет на никелевых шарах кровати, на покрытой белой холщовой скатертью столешнице с пылающим медью самоваром во главе, на крашенном ясной масляной краской полу. И особо высветится в передней большая печь, тоже крытая масляной краской, только голубым небесным цветом, а от печи идет свой жар, свой свет — и сразу праздник в избе. За день-то заглянет солнышко и в примыкающую к горнице спаленку, и в боковушку, снятую охотхозяйством, там, всегда прибранные Груней, стоят четыре железные кровати с тумбочками, а на тумбочках чистые салфетки, и даже есть графин с водой, как в порядочной гостинице.