Михаил Горбунов - Долгая нива

Умели в старину ставить избы. И от той старины многое хранила Николаева изба, хотя бы вот этот крепкий большой стол у веселого окошка, а от угла вдоль стола две скамьи идут, крепкие, чисто струганные еще дедами-пахарями; им нужны были покой и крепость под собой, и твердый стол, и горячий дым над чашкой, и жар от печи после работы на тяжелой сибирской земле и по тяжелой сибирской погоде. Много было в избе от старины. Но много и нови было в избе, без нее все бы ушло в тину, это закон жизни. И вот в переднем углу, как раз под иконой с ликом Варвары мученицы, о которой Груня, когда Меркулов вгляделся в икону, определяя, старое ли письмо, будто извиняясь, сказала: «От мамы память единственная, мы-то еще с комсомолу живем по-своему», — большое серо-зеленое стекло телевизора, и стоит он на столике нынешних строгих форм. По вечерам как вспыхнет экран, так совсем потонет печальный лик Варвары-мученицы, одни глаза видны, с укоризной глядящие.

И на всем в избе — следы не знающих покоя Груниных рук. Обихоживает избу Груня, хотя и не раба ее, избы-то, сама работает на почте, только сейчас вот ради приезда сына взяла короткий отпуск за свой счет. И говорит, уж соскучилась по почте, оттуда во все концы земли идут ниточки, и все деревенские печали и радости на виду. Но уж и хозяйка Груня настоящая, может, и Николай, думалось Меркулову, такой легкий человек из-за Груни, потому что все-таки она главенствовала в семье, как тому и быть надлежит. Он за ней ходил, как за добрым, умным командиром. И ровный лад был в большой и светлой Николаевой избе.

Меркулов не поплыл на утреннюю зорю, упросили его остаться: провожали Анатолия в далекую Чехословакию, кончился его немногодневный отпуск. Все было рассчитано — чтобы посидеть за широким столом, выпить на дорогу посошок и успеть на лошадке в Колымань к поезду. И шла в избе прошитая печалинкой суета с поспешными и необязательными фразами и горьким раскаянием, что столько времени было, чтобы сказать главное и важное, а вот не улучили момента, не сказали… Груня металась от печи да от буфета к столу. И только Анатолий с Нинкой Федоровцевой, сидя рядком на скамье, беззаботно похохатывали, подтрунивая то друг над дружкой, то над Маринкой, а та краснела, болтала ногами под столом, глядя из-под прихмуренных бровок на брата прощающе и зачарованно. Им и дела не было до родительских тревог.

— Теть Грунь, вам помочь? — вскинулась было Нинка ради приличия, но Груня только махнула рукой: «Сиди уж».

Меркулов предложил по такому случаю распечатать привезенную из города бутылку марочного коньяку, но Николай возразил:

— Нет, Михалыч, до завтра погодим, завтра День Победы. Эх, жалко, Толька уезжает.

— А что я? Я салага, это ваш праздник, ваша победа.

— Ишь ты! Плетешь несуразное! Праздник всенародный, и ты тоже есть народ. Нам-то что было воевать, кабы о вас, чудаках, не думали.

— Ну, прав, прав, батя, — защищающе поставил ладони Анатолий.

Николай раненько утром сбегал к Маньке Хохловой в магазин, принес оттуда две посудины — одну нашу, ходовую, мутного стекла, а другую ту, длинную, которую Степаныч сравнивал с колесной чекой.

— Ну, Манька, стервоза, прямо за вредность ей надо платить, насилу дала, — благодушно ворчал Николай, ставя на стол запотевшие с холода бутылки. — Я ее спрашиваю, чего пить-то мужики будут завтра, штемпельную краску твою? — И он пояснил: — У нас какой-то дурак этих пузырьков завез на сто лет вперед. Ставь печати, Амба! А Манька-то и говорит: «Вы и краску выжрете, она на спирту». Ну, стервоза!

Тут и Нинка Федоровцева явилась. Груня как глянула на нее, так и обомлела, испуг прошел в глазах, Меркулов заметил это. Нинка стояла в дверях розовая, счастливая, с задорно вздернутым носиком, в розовом газовом платочке, в красной курточке из искусственной кожи, в клетчатой ворсовой юбочке выше колен, в высоких лаковых сапожках, туго обтянувших стройные ноги.

— Здрасьте, теть Грунь!

— Здравствуй, здравствуй… Что больно легко оделась-то, — она сказала «легко», но сказала с намеком на другое. А Нинка не заметила или не желала замечать намека.

— Что вы, теть Грунь! Весна на дворе.

— Ну-ну…

Николай наконец не вытерпел:

— Что ты все бегаешь? Давайте садиться.

Солнышко процеживалось в окно сквозь веселые занавески, самовар пылал, Груня сидела розовая от печного жара, помолодевшая в своей светлой тревоге. Николай долго и безуспешно пытался раскупорить длинную бутылку — штопора, за ненадобностью при современных заменителях пробок, в доме не было. Пришлось протолкнуть пробку внутрь тупым концом вилки. Женской половине был налит благородный рислинг, мужчины разлили водку в граненые стопочки.

А Меркулов думал о том, как меняются времена. Раньше такие события отмечались в деревне шумно. Гармошка надрывалась, пьяный смех, пьяный плач и песни рвались из окон: «Последний нонешний денечек…» И это, наверно, тоже новь — вот такие тихие и добрые проводы сыновей.

— Что ж, Михалыч, ты у нас самый ученый, скажи прощальное слово, — попросил Николай, чем поверг Меркулова в смятение: он все-таки чувствовал себя здесь лишним.

— Да что ты, Николай!.. — начал было он, но под требовательным взглядом Груни сдался и, теряясь, начал лихорадочно соображать, какие же произнести слова. «Павла Ивановича бы сюда», — мелькнуло у него в голове. И он вынужден был сказать, понимая, что говорит довольно официально, и мучился от этого.

— Дорогие мои… Я знаю, грустно вам, Груня, и тебе, Николай, грустно провожать дорогого человека. А надо провожать, так всегда было и всегда будет, без этого нет движения жизни. Вот уже в космос провожаем землян, все движется, такой наш век. Пусть дорога будет светла у нашей молодежи… И пусть не забывает она родительский порог. Счастливого пути тебе, солдат, а вам, — обратился Меркулов к Груне и Николаю, подняв стопку, — счастливого ожидания.

Николай крякнул, у Груни повлажнели глаза, все начали тянуться друг к другу со стопками и стаканами, и Маринка потянулась со стаканом, в котором был разведен болгарский сироп колодезной водой.

— А вы знаете, теперь уже не чокаются! — с наигранной веселостью вскрикнула Нинка.

— Ну, голубушка, мы не на поминках, — строго сказала Груня. — Не обессудь уж, мы по-нашему, по-русски… — Но тут же обмякла, улыбнулась Нинке, а та зарделась, поняв, что не к месту выказала свою светскость.

— Извините, это я просто так…

На какую-то минуту за столом воцарилась тишина, нарушаемая лишь звяканьем ножей и вилок, хрустом соленых огурчиков, которыми закусывали мужчины.

— Это ты, Михалыч, стало быть, очень правильно сказал: всяк сверчок знай свой шесток, — приступил Николай к давно замышленному разговору, он теперь нашел подходящий случай, голос его немного дрожал от накопившегося волнения.