Дмитрий Власов - Там, за передним краем

Вот такой разговор состоялся тогда в землянке.

— Сержант Диденко, свернуть Знамя! — приказал капитан. И когда алое полотнище тугим валиком легло вокруг древка, сам надел на него зеленый брезентовый чехол, сверху и снизу затянул завязками. Обращаясь ко всей группе, сказал: — Через двадцать минут выступаем. Сейчас разойтись, подготовиться к маршу.

Собственно, все уже были готовы к нему. Вещмешки уложены, шинели скручены в скатки. Оставалось дозарядить оружие. Этим и занялись солдаты. Девушкам было легче: винтовка — не автомат, четыре патрона в магазине, один в кармане — и вся забота. А диск к ППШ набить не так просто. Чтобы пружину в нем сжать, нужна не только сила, но и сноровка. Присели на лужочке разведчики, расстелили плащ-палатки, снаряжают диски. Идет негромкий разговор.

— Вот скажите мне, — говорил рядовой Сазонов, — почему такое с человеком бывает? Развернули сейчас Знамя наше. Ну что, казалось, в нем особенного? Красный шелк, обыкновенная материя. А чувствую себя совсем иным. Вроде праздник в душе.

Замолк солдат. Тихо клацают патроны, укладываемые в открытый диск. Снова повел речь:

— Правильно говорил Никитин: красный цвет — это борьба, это вперед. Силу он особую человеку придает. На себе испытал. Было это перед наступлением. Как и положено, получили мы тогда сухари, сало. Патронами, гранатами побольше запаслись. Присел я в траншее, диски вот так же автоматные проверяю, запалы ввертываю в гранаты, пробую, хорошо ли вещмешок прилегает. Обычным солдатским делом занят. И тут подходит ко мне наш замполит. А за день до этого меня во взводе агитатором назначили. Так что я вроде небольшим политработником стал. Поздоровался со мной капитан, поинтересовался настроением. Обычное, говорю, солдатское. Ведь нам для настроения совсем немного нужно: харч, патроны и приказ.

— Иногда и сто грамм не мешает, — вставил Ушаков.

— Даже охотник, если он порядочный, — повернувшись к Ушакову, произнес Никитин, — перед охотой и во время ее никогда в рот спиртного не возьмет. А ты — перед атакой сто грамм. Конечно, если жить надоело. Дурь в голову ударит, и попрешь напролом. Сам, наверное, видел пьяных фашистов в бою. Бьют их, как слепых котят. Другое дело — после боя. Тут уж остограммиться сам нарком велел. А до — ни-ни.

— Да я что, не понимаю, что ли? — обиделся Ушаков. — Боже избавь перед атакой или поиском. После — оно конечно. Душа просит. А она у меня широкая, ей сто грамм маловато.

— Потому и на хутор к латышу бегаешь, — поддел Муравьев. Это он намекнул на один случай, когда Ушаков во время учебных занятий (отрабатывали хождение по азимуту) из ближайшего хутора под хмельком пришел. Кругом засмеялись.

— Да перестаньте вы, — повысил голос Никитин. — Дайте человеку рассказать. Продолжай, Данила, — попросил он Сазонова.

— Так вот, говорю я замполиту, харч и патроны мы получили, а приказ будет. Так что все в порядке. А он мне в ответ: «Это хорошо, только есть, — говорит, — у меня одно поручение тебе. Вон видишь ту высотку? Она как раз за первой траншеей фашистов. Кустик на ней растет. Надо, — говорит, — тебе первым туда добраться и поставить на ней вот этот флажок». Дал он мне флажок, а сам пошел дальше. Сложил я диски в подсумки, гранаты прикрепил к ремню, вещмешок с сухарями и патронами покрепче притянул. Стою в траншее, смотрю то на красный кусок материи, то на ту высотку. А она даже и никакая не высотка, а так, холмик небольшой. Думаю, сколько же туда бежать придется? Пожалуй, метров шестьсот-семьсот будет. Да и бежать-то не по стадиону в тапочках, а с полной выкладкой, через ямы-воронки, проволочные заграждения и минные поля. И гитлерюги не оркестром встречают, а свинцом и сталью. Пока думал я над всем этим, артподготовка началась. Прямо через наши головы снаряды и мины засвистели, «катюши» ударили. Где фашистские траншеи были, все дымом и пылью заволокло. И высотку «мою» не стало видно. Гитлеровцы тоже не молчали. Один их снаряд недалеко рванул, другой… Чувствуют, что мы вот-вот в атаку поднимемся, ну и прижимают нас к земле. Высунулся я из траншеи немного, глянул — батюшки, что творится! Дым, гарь, комья летят во все стороны, осколки вжикают. Как же через такое пройдешь? А кому-то ведь надо первым шагнуть в этот ад кромешный. И только тут до меня дошел смысл поручения замполита. Первым-то должен шагнуть я. Где же это видно, чтобы с красным флагом шли позади? Мне, конечно, не с развернутым им бежать. Я его в трубочку скрутил, за голенище положил. Не на демонстрацию же шел, а врагов бить. Но замполит, да и все мои товарищи, знали, что мне вручен красный флажок. А главное — я сам это знал. Жду команду на атаку. Уступчик в стенке траншеи сделал, чтобы быстрее выскочить, ногу туда примерил. Внутри у самого все сжалось, клокочет. Это от нервного напряжения. Может, последний шаг осталось сделать… И вот прямо над траншеей взвились две красные ракеты. Не знаю как, но меня из траншеи будто пружиной выбросило. Закричал я что было силы: «Вперед! За Родину!» и побежал. Бегу, стреляю, а что вокруг меня — понятия не имею. Земля и небо смешались. Ничего не видно. Но бегу, стреляю из автомата. Метров через сто оглянулся. Видно! Бегут наши, почти следом за мной. И тут споткнулся я, упал в воронку. Земля в ней теплая еще, сырая, только что снаряд, наверное, вывернул, толом горелым приторно пахнет. И все же — родная, спасительница солдатская. Оторваться от нее не так-то просто… Чувствую, подсумок с дисками переместился наперед, мешает. Передвигаю его назад. И тут рука цепляется за какую-то палку. Да это же флажок! И я с ним лежу в воронке?! Выскакиваю из нее. Бегу, стреляю. Догоняю товарищей. Дрожат огоньки на стволах их автоматов. Перепрыгиваем через обрывки колючей проволоки: это саперы и артиллеристы постарались, сделали нам проходы. Сейчас будет первая траншея. Даю очередь вдоль бруствера, чтобы ни одна сволочь голову не подняла. Метров тридцать — сорок осталось. Выхватил гранату, зубами выдернул чеку, бросил. В самую траншею угодил! Автомат, захлебываясь, дрожит в руках… Два или три солдата из нашего отделения спрыгнули в траншею, чтобы очистить ее от оставшихся гитлеровцев. А мне надо дальше, к высотке. В дыму она еле видна. Кустика на ней уже нет, снарядом, наверное, снесло… Бегу, совсем немного осталось. И тут недалеко рванула мина. Что-то жгучее врезалось в правую ногу. Упал. Гляжу, ниже колена в сапоге торчит длинный тонкий осколок, как огрызок карандаша. И вроде еще дымится. Стиснув зубы, пытаюсь выдернуть его. Ничего не получилось. Только в глазах от боли потемнело. Еще раз дергаю. Есть! И сразу почувствовал, как что-то горячее потекло по ноге… Поднял голову. Вот она, высотка-то! Метров двадцать до нее осталось. А встать не могу. Нога словно онемела. Что делать? Мог бы, конечно, лежать. Никто бы меня не осудил. А как же тогда с поручением? Нет, лежать нельзя. Пополз. Эти двадцать метров показались мне двумя километрами. В сапоге хлюпает, перед глазами круги оранжевые плывут. Наконец дополз. Вытягиваю из-за голенища флажок, а он наполовину в крови. Развернул его, осторожно расправил и воткнул древко поглубже. Еще одна высотка стала советской! И хоть мокрый флажок не трепетал на ветру, но его сквозь грязный дым и пороховую копоть было видно. Лежу я тогда, обессиленный, на этой высотке, смотрю на окровавленный флажок и думаю: «Сколько их поставлено и сколько еще надо поставить на тысячах высоток, поднять над селами, городами, чтобы потом водрузить последнее — над Берлином, как символ окончательной и полной Победы…»